Княжна (СИ) - Кристина Дубравина

с затёкшими плечами, мышцы которых, видимо, защемились в неправильной позе сна. Часы показывали раннее-раннее утро — Князева не помнила, чтобы по своей воле просыпалась в начале шестого часа.

Помятость чувствовалась как в голове девушки, так и во внешнем виде: волосы, высоко собранные заколкой, растрепались, ещё и юбка, задравшаяся ночью до самых бедренных косточек, смялась. Аня посмотрела на свой макияж и, поняв, что терять было нечего, умылась прохладной водой, чтобы хоть как-то проснуться. Зубной пасты не было. Пришлось довольствоваться обычным ополаскиванием рта, что разозлило безумно — утро, в понимании девушки, не было полноценным без достойного умывания.

Мама, видимо, была на обходе — проверяла состояния новоявленных мам и их детей, подводила итог ночных смен для двух, как показалось самой Князевой, совершенно безалаберных медсестёр и заполняла в приёмной документы.

Приведя себя в относительный порядок, какой могла воссоздать, Анна убрала в сумку миниатюру своих духов. Проверила кошелёк и две связки ключей в боковом кармане.

Первые ключи открывали квартиру Пчёлы на Остоженке, а вторые уже по привычке даже не лежали, а, скорее, валялись, пылились в углу ручной клади Князевой и были от квартиры в Беляево, в которой Екатерина Андреевна жила ещё с начала шестидесятых годов.

Князева надела на палец самое крупное кольцо из связки и, перекатив на ладони силиконовый брелок с котом, у которого краска стёрлась с хвоста за долгие годы эксплуатации, посмотрела в окно.

Там было тихо. Действительно тихо. Даже птицы не пели — у них вовсю уже перелётный сезон начался, и теперь, вероятно, говор скворцов и городских ласточек можно было услышать где-нибудь на Балканах. Анна подошла к раме, у самых углов стекла увидела небольшую изморозь, которая к восьми утра пропадёт бесследно и большинством горожан останется незамеченной.

Под окнами кабинета матери была дорога, заасфальтированная в прошлом году. Солнце, только поднимающееся из-за горизонта, но осветившее самый низ небосклона, косым светом подчеркивало обилие дорожной пыли на бордюре.

Если бы у Князевой доступа не было к средствам массовой информации, то не подумала бы ни за что, что прошлым днём по столице неслись танки, стреляющие по зданиям своего же города, а ближе к ночи «блюстители закона» с торца здания выстрелили в подростка.

У девушки дрогнули связки, промерзая чуть ли не насквозь; хотелось бы верить, что за переворотом что-то изменится, устаканится, что лишившиеся власти социалисты не возмутятся, не поднимут новую бучу, какая выльется в гражданскую войну.

Анна дёрнула губами, не накрашенными помадой, ощущая, как больное горло скрутилось едва ли не в узел, мешая дышать ровно, и попятилась от окна. Так, будто следы от дождя, прошедшего на прошлых выходных, были на деле давно высохшими ручейками крови, каплями моросящей с затянутого неба.

Аня отвернулась от окна, когда от холода ладонями перестали чувствоваться подушечки пальцев, и, растягивая свитер в мелкий рубчик, кулаки постаралась спрятать в узких рукавах.

Посмотрела в очередной раз на трубку телефона, стоящую на мамином столе похоронным обелиском.

Телефон, по массивности своей напоминающий кирпич, одним своим присутствием наэлектролизовал воздух кабинета. Девушка посмотрела на аппарат так, словно он сам по себе заговорить мог в любой момент.

Ладони загорелись, как от аллергической сыпи, расчёсанной вплоть до влажной сукровицы на пальцах, чтоб набрать Пчёлу.

Не могут же их, в самом деле, вечно держать в СИЗО?..

Несмотря на собственный указ признать, что не обязательно в следственном изоляторе мужчина Анин торчит, Князева в настырности, за которую себя в тот миг ненавидела, других вариантов не рассматривала. Вероятную причину такой «уверенности» Князева знала, но не рисковала озвучивать — говорить о страхе иного развития события было… боязно? Стыдно?

Анна не знала, как правильно переживания свои объяснить, и потому, сжимая челюсти чуть ли не до боли в молярах, закинула телефон в сумку. Чтоб не раздражал, не соблазнял, не спровоцировал отбить пальцами по кнопкам номер, изученный до такой степени, что на одном дыхании можно было произнести.

Вышла из кабинета матери с такой резвостью, будто боялась, что он взорвётся парой килограммов тротила, если Князева хоть на миг лишний задержится внутри.

Она спустилась по лестнице на пару этажей. Ключи от квартиры на Беляево в кулаке согревались, когда Анна оказалась в приёмной, в которой вчерашним днём крепко спала, в объятьях сновидений пережидая государственный переворот.

Мама, явно устав, клевала носом, но упорно кому-то набирала по дисковому телефону. На миг у Князевой дёрнулось в болезненном сокращении сердце, стоило увидеть, как палец её дрожал, прокручивая колесо до шестёрки, и жаль стало Берматову.

Так же сильно, как в школьные годы, когда Анна собиралась утром на уроки и сталкивалась с мамой, пришедшей с ночной смены, лишь у самого порога.

Князева остановилась у стойки, положив на ту кулаки, и в тишине наблюдала за матерью, пока Екатерина Андреевна вслушивалась в тишину по ту сторону провода.

Минутная стрелка совершила полтора оборота, прежде чем мама цокнула языком в раздражении и положила трубку обратно на телефон. Пластик отозвался глухим скрежетом, отчего по рукам Князевой прошлись неприятные мурашки.

Она подумала недолго, прежде чем уточняюще спросила:

— Саше набирала?

Мать кивнула. Анна почувствовала себя одновременно и плохо, и хорошо. Не нравилось ей совершенно, что двоюродный брат не отзывался на звонки с самого того момента, как из Америки в Москву вернулся.

Но отчего-то радостно стало, что Князева не стала набирать Пчёлкина минутами ранее.

Если Саша не отвечал, то Витя, вероятно, то же бы трубку не взял. Только нервы бы себе лишний раз измотала, если бы позвонила, и бродила бы из угла в угол, пока гудки друг друга с оттягом сменяли.

У Князевой в онемении дрогнули пальцы, отчего ключи, зажатые в кулаке, ударились гранями своими о дерево стойки. Звук в утренней тишине показался оглушающим, отчего мама встрепенулась и на дочь посмотрела так, что Анна поняла сразу, как сильно Екатерина Андреевна в мыслях своих, напоминающих зыбучие пески, застревала.

— Оля как себя чувствует?

— Спит все ещё, — ответила мать и, предугадывая следующий вопрос Князевой, заранее проговорила: — Ванька хныкал, но сейчас дремлет малость. Через часик-другой подниму Ольку, чтобы сына покормила.

У Анны отчего-то от этого небрежного, но крайне тёплого на тон «Ванька» стало тесно под рёбрами. Даже предрассветные сумерки чуть отступили, выше Солнце поднимая над землей и прогоняя последствия первых заморозков.

Она сдержала улыбку, чтобы та не выглядела оскалом, и, почувствовав напряжение у самых щёк, спросила:

— Оле надо что-нибудь из продуктов?

В ответ мама только усмехнулась, в ехидстве уточняя:

— Где ты