Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– Думаю, ты прав, братец, – подмигнул ему Александр Бестужев. – А ты посмотри-ка, кто рядом с ним! Наш приятель Якубович! Храбрейший из храбрецов! Наконец-то он предал нас окончательно, негодяй!

– Не судите слишком скоро, – раздался знакомый голос рядом. – Как знать, может быть, он окажется там полезнее, чем здесь.

Николай живо обернулся: это Рылеев вернулся к каре. В своей широкополой шляпе Кондратий Федорович выглядел изголодавшимся поэтом. Беспокойный, но при этом – словно бы замкнутый на ключ, с крутым подбородком, бледным лбом, блуждающим взглядом…

– А что там в других полках? Есть новости? – спросил Николай.

Но вместо ответа услышал:

– Ну-ка, ну-ка! Ах, какой знатный гость!

Все посмотрели в ту сторону, куда указал Рылеев: на строящийся Исаакиевский собор. Оттуда на Сенатскую площадь галопом въезжали сани, запряженные двумя статными лошадьми, серыми в яблоках. В санях стоял Михаил Андреевич Милорадович, петербургский генерал-губернатор. Опершись левой рукой на плечо возницы, он чрезмерно патетическим и торжественным жестом простирал правую в направлении «врага». На груди полководца сверкали две дюжины орденов, бирюзовая муаровая лента ордена Святого Андрея Первозванного отчетливо выделялась на белой ткани мундира. Генерал приближался – из уст некоторых зевак посыпались глухие проклятия. Милорадович отдал приказ вознице обогнуть церковь и десять минут спустя появился снова – уже верхом, гордо подняв голову в треуголке с плюмажем. Лицо его – увядшее, блестящее от помад, с масляными глазками, в рамке из выкрашенных в иссиня-черный цвет бакенбард – искажала презрительная гримаса. Доскакав до мятежников, он остановился, приосанился, от чего, казалось, еще подрос, и прогремел:

– Солдаты!!!

Призыв генерала со столь легендарным прошлым – генерала, отличавшегося отвагой и презрением к смерти, ставшего всего в двадцать восемь лет генерал-майором и заслужившего в Битве народов при Лейпциге, где командовал гвардией, солдатский Знак отличия военного ордена с лестными словами от Александра I: «Носи солдатский крест, ты – друг солдат», – его призыв был услышан: люди вздрогнули и невольно поправили ряды. Довольный произведенным впечатлением, Милорадович упер кулак в бедро и обратился к солдатам:

– Ну-ка, солдаты, скажите, кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?

Мертвая тишина на площади стала ему ответом.

– Слава богу! – воскликнул Милорадович – Значит, здесь, среди вас, нет ни одного русского солдата! И ни единого русского офицера!

Продолжая говорить, он приподнялся на стременах и, выхватив из ножен золотой клинок, взмахнул им. Собирался ударить кого-то? Николаю стало страшновато за то, как станут развиваться события. Но генералу оказалось достаточно прочесть выгравированную на лезвии надпись: «Другу моему – Милорадовичу».

– Слышите, солдаты? «Другу моему – Милорадовичу»! Эту шпагу великий князь Константин Павлович подарил мне во время Итальянской кампании. Мы оба воевали тогда под началом великого нашего полководца Суворова. Вот уже четверть века я неразлучен с этим оружием. Оно было со мной и у села Крымское, и под Дорогобужем, и под Красным, и в Битве народов при Лейпциге, и при Арси-сюр-Об, Бриене, Фер-Шампенуаз, Париже, мы штурмовали с ним крепость Альта-Дорук и сражались при Бородине…

Пока Милорадович перечислял места славных битв, Николай всматривался в лица самых пожилых солдат.

– Ну, и как вы полагаете: могу ли я, имея подобный знак уважения от великого князя Константина, предать сегодня наше общее дело? – воззвал к умам и сердцам слушателей генерал. – Неужели вы думаете, что я способен предать вас самих – вас, кто прошел со мной Италию, Германию, Францию, кто помог нашей матушке России выстоять и победить в самых суровых боях? Великий князь Константин Павлович действительно отказался от российской короны. Я собственными глазами видел акт его отречения от престола. А вас обманывают, друзья мои! Послушайтесь меня, повинуйтесь мне, как повиновались некогда на поле брани! Вперед, марш! К дворцу – марш! К присяге!

В первых рядах мятежников наметилось движение. Взгляды солдат обратились к молодым офицерам – так, будто им хотелось спросить совета у руководителей восстания. Начальник штаба восставших князь Оболенский – великолепный в украшенной перьями шляпе, в мундире лейтенанта Финляндского полка с красной выпушкой и серебряным поясом – пробрался между шеренгами солдат и, подойдя к Милорадовичу, взял под уздцы его лошадь.

– Граф, вам бы лучше уехать отсюда и оставить в покое людей, которые явились выполнить свой долг! – сказал он губернатору.

– Какой долг? – лицо Милорадовича густо покраснело. – Мальчишки, повесы, вы же втаптываете в грязь честь русской армии!..

– Уезжайте, генерал! – настаивал Оболенский.

– Ни за что!

Милорадович не двигался с места и продолжал уговоры.

Тогда Оболенский попытался выхваченным у кого-то, кто стоял рядом, штыком повернуть губернаторскую лошадь, заставляя ту отступить, но промахнулся и ранил генерала в бедро. Милорадович побледнел. Силясь выпрямиться, он пробормотал какое-то ругательство, глаза его закрылись. Князь швырнул ружье на землю и, словно вмиг лишившись всякого мужества и совершенно упав духом, опустил голову, растворился в толпе.

Тут же прозвучал громкий хлопок выстрела, но Николай Озарёв поначалу не придал этому никакого значения. Однако не прошло и секунды, как все заметили: губернатор покачнулся в седле, а по голубому шелку его орденской ленты стало быстро расползаться багровое пятно. Тело Милорадовича обмякло, как-то неловко вывернулось, руки, державшие поводья, ослабели, лошадь, ощутив это, занервничала и ринулась вперед, прямо на людей. К счастью, появившийся уже к тому времени на месте происшествия адъютант успел подхватить сползающего вниз головой начальника и бережно уложил раненого на снег. Зеваки расступились.

– Помогите, помогите мне! – кричал адъютант. – Раненого нужно поскорее унести!

Никто и пальцем не пошевелил. Онемевшие, остолбеневшие от изумления мужчины и женщины смотрели на агонию героя с таким же страстным любопытством, с каким наблюдали бы за предсмертными судорогами цесарки, которой только что свернули шею. Николай почувствовал омерзение, к горлу подступила тошнота. Все его мечты о свободе, братстве, благородных идеях дворянства рассыпались в прах у тела первой жертвы революции. Он сожалел только о том, что очутился в пустоте: дружеские разговоры за столом Рылеева, споры и примирения с товарищами, все, все, что мнилось таким святым и таким чистым, теперь было потеряно. Хватило одной пули. Пытаясь себя утешить и подбодрить, он попробовал зайти с другой стороны: возможно, именно святость и чистота их дела оправдывает ошибки, совершенные во имя его? Слабое утешение! А адъютант, совсем еще юноша, бледный и дрожащий, стоя на коленях и подложив ладони под голову истекающего кровью генерал-губернатора, молил собравшихся, бесконечно повторяя одно и то же:

– Друзья, помогите! Помогите же! Вы не можете отказать мне в этой просьбе! Помогите, друзья!..

Вскоре поняв все-таки, к кому обращается с такой мольбой, он живо сменил адрес и закричал:

– Ипполит!.. Ипполит!.. Скорее сюда!..

Николай увидел Розникова в парадном мундире – тот, расталкивая локтями солдат и зевак, бурча проклятия, продирался сквозь толпу. Их глаза встретились.

– Несчастный! – буквально взревел Ипполит, презрительно измерив взглядом старого приятеля. – Теперь ты видишь?! А я ведь предупреждал тебя!.. Что же вы сделали?!.. Такого человека!.. Лучшего из людей!..

Розников, в свою очередь, склонился к раненому. Николай чуть отступил. Он сгорал со стыда, он готов был провалиться сквозь землю в тот самый момент, когда ему хотелось бы, наоборот, гордо воспарить в лучах славы.

Тем временем адъютанты вдвоем подхватили генерала под мышки и потащили безвольное тело в направлении манежа – лошади стояли там. Милорадович был похож на тряпичную куклу: сапоги его взрыхляли грязный снег, оставляя на нем борозды, голова с завитыми и крашеными волосами свисала на простреленную грудь, бесполезные теперь ордена неуместно позвякивали… На другом конце площади Николай Павлович совещался с генералами.

– Кто стрелял? – спросил Озарёв, вернувшись к мятежникам.

– Я! – воскликнул Каховский.

Он улыбался, лицо его было спокойным, правда, широкие поля черной шляпы подчеркивали смертельную бледность этого спокойного лица. Но взгляд отставного поручика, устремленный на оружие, казался более чем дружелюбным.

– А что – разве это было необходимо? – снова поинтересовался Николай.

– Безусловно! Его слишком любили в армии. Он мог все нам погубить!..

Бешенство Озарёва поутихло: слова товарища неожиданно показались ему справедливыми. На самом деле его выстрел знаменовал истинное начало мятежа. Границу переступили – обагрив ее кровью. И теперь, связанные совершенным одним из них убийством, заговорщики уже не могут сделать ни шагу назад, они должны продолжать борьбу – неумолимо, непреклонно, вести ее не на жизнь, а на смерть.