Лица - Валерий Абрамович Аграновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паспортникова немедленно переслала документ ребятам, но это случилось, повторяю, позже, а тогда эрвээсы знали только, что летчица была с длинной косой, а это делало ее непохожей на Лилю. Тем не менее ребята готовы были тут же двинуться на хутор и пошли бы, если бы их не отвлек еще один адрес, заманчивость которого была несомненна: эрвээсам сказали, что в Верхне-Кондрючем проживает женщина, которая «точно знает, когда, где и как погибли летчики». Откуда? «А это вы у нее спросите».
СЕЛО РЕБРИКОВО. Утром вышли из Красной Зари, в полдень были на хуторе Верхне-Кондрючий, без труда разыскали загадочную женщину, и выяснилось: она работала летом сорок третьего года официанткой на аэродроме, где базировался — надо же такое везение! — 73-й истребительный полк Лили Литвяк. «Литвяк? — сказала она. — Лиля? Еще бы, конечно, помню. Возила в кабине живые цветы. У нее еще платье было с чем-то зеленым. Весь полк ходил в трауре. Она сгорела над Ребриково, в тот день никто из офицеров не пришел в столовую…» Рассказчице было во время войны не более двадцати лет, она прекрасно помнила мельчайшие подробности офицерского быта, множество дат и событий, даже меню в столовой в день гибели Литвяк и, как мы уже слышали, платье «с чем-то зеленым», которое действительно было у летчицы, она повезла его в Москву в марте 1943 года, когда ей дали отпуск.
Провожала Лилю вся эскадрилья, а перед отпуском Литвяк в составе шестерки Яков ввязалась в бой с тридцатью шестью «мессерами» и — что самое неприятное — «фокке-вульфами», на которых летали настоящие звери из знаменитой Берлинской школы асов. «Фокке-вульфы» тогда впервые появились на фронте, они имели четыре пушки и два пулемета, то есть мощный лобовой огонь, и к нему еще надо было приспособиться. И все же Лиля двоих подожгла. У нее это здорово получилось, причем один оказался матерым асом, лично Гитлером награжденным тремя железными крестами. Но и сама нарвалась: осколок в плечо и осколок в ногу, а Як задымился, ему повредили левую плоскость, фюзеляж и бензобак, во все стороны торчали ошметки. Чудом ей удалось дотянуть машину до аэродрома и посадить на «пузо», шасси тоже не вышло. От госпиталя Лиля наотрез отказалась, и тогда командир полка Баранов настоял на отпуске, потому что свободных машин все равно не было, а эту предстояло чинить.
Устроили проводы: немного выпили, закусили мочеными яблоками, откуда-то привезенными Барановым, и попели песни. Лиля обожала: «И кто-то камень положил в ее протянутую руку», но лучше всего получалась хоровая: «Это было под небом тропическим, на Сандвичевых островах» с припевом: «Тир-ля-ля, тир-ля-ля и фиау, ули-фули альмау уа». Летчикам было от восемнадцати до двадцати, они еще не расстались со школьным репертуаром, а Баранова, имевшего тридцать пять лет от роду, чистосердечно полагали стариком и звали Батей. Батя был уникальной личностью. В особенно жаркие дни он выходил на аэродромное поле босиком, в белой рубашке с засученными рукавами и давал истребителям запуск саблей, неизвестно откуда и как добытой. Когда однажды его застал командующий Восьмой воздушной армией генерал Хрюкин, он только и произнес: «В каком вы виде, Баранов!», но обошелся без нагоняя. О Бате говорили, что его «любят снизу, а уважают сверху», он отличался личной храбростью и человеческой добротой, а погиб он 5 мая 1943 года — раньше Алексея и Лили. Полк принял Голышев, а кто стал командиром после гибели Ивана Голышева, Лиле уже не суждено было узнать.
От тех проводов сохранилась фотокарточка: облепили со всех сторон командирскую «эмку», пришедшую за Литвяк, кто как мог, так и устроился, Алексей Соломатин — поближе к Лиле, положив руки на капот, на руки склонив голову и задумчиво глядя прямо в зрачок объектива. А Батя сел на подножку и так, чтобы были видны новые сапоги из желтой лосиной кожи, которую летчики доставали, обдирая баки со сбитых «Юнкерсов-88», хотя и знали, что кожа только для форса — совсем непрактична, поскольку не держит воду. Все невозможно молодые и красивые, мужчины тщательно выбриты, лица спокойные, на гимнастерках ордена, в глазах благородная снисходительность по отношению к Лиле, а у нее чуть виноватая улыбка: она вернется дней через десять и кого-то из них непременно недосчитается, — вы уж простите, мальчики, и прощайте.
Юрий Владимирович, которому было тогда пятнадцать лет, хорошо помнит, что сестра приехала во всем военном, но тут же переоделась в платье с зелеными оборками и пошла бродить по Москве. А мама тем временем села штопать ее белье, потому что оно было в нескольких местах иссечено мелкими осколками. Лиля вернулась с двумя подружками, потом прибежала Катя Буданова, ей тоже дали отпуск, но несколькими днями раньше, они крутили патефон, громко звучала «Риорита», было шумно и весело, а Анна Васильевна все еще штопала мужское белье своей дочери, не уронив при этом ни единой слезы: и Анна Васильевна, и Владимир Леонтьевич были характером в дочь.
«Но откуда вы знаете, — спросили ребята бывшую официантку, — что сгорела Литвяк именно над Ребриковом?» — «Мне офицер сказал. Он сам видел. Он был в том бою. А я иду и вижу: плачет. Ты чего, говорю, срам-то какой. И тут он сказал: «Лилю над Ребриковом сбило, это я ее не прикрыл».
Но нет, не Лиля погибла над Ребриковом, — ошиблась славная женщина, подвела ее память, — там погибла Екатерина Буданова, лучшая подруга Лили: ее машину подожгли над селом, Кате перебило обе ноги, но она, умирая, все же тянула истребитель, сколько могла, дотянула до Ново-Красновки, посадила прямо в поле, а потом умерла на руках у местных жителей, — они и поставили ей памятник в центре села. Подруги и в отпуске были вместе, и на «четверге» в «Комсомольской правде», и весь фронт рядом прошли, как на него попали. Катя Буданова была замечательной девушкой. За высокий рост, за короткую стрижку, за огненно-рыжий чуб, торчащий из-под фуражки, как у донского казака, за мужской характер и отчаянный нрав дали ей в полку мужское имя — Володя. По удивительному совпадению, Катя Буданова за
