Отверженные - Виктор Гюго

И эти-то малопривлекательные и по общепринятому мнению «скучные» места нравятся мечтателю, и он совершает там свои, по общему мнению, бесцельные прогулки.

Пишущий эти строки любил бродить за парижскими заставами, и эти прогулки служат для него источником глубоких воспоминаний. Этот подстриженный дерн, эти каменистые тропинки, меловая или мергелевая почва, суровое однообразие нив и распаханных полей, молоденькие ростки на огородах, неожиданно появляющихся на заднем плане, эта смесь дикого и возделанного, уединенные закоулки, где идут военные учения и откуда доносится громкий, напоминающий сражение барабанный бой, пустыри днем и разбойничьи притоны ночью, какая-нибудь нескладная мельница, крылья которой вертятся по ветру, колеса машин в каменоломнях, кабачки около кладбищ, таинственное очарование высоких, мрачных стен, прорезывающих под прямым углом громадные пространства земли, залитые солнцем и полные бабочек, — все это привлекало меня.

Мало кто знает эти странные места — Гласьер, Кюнет, ужасную, испещренную пулями стену Гренелля, Монпарнас, Лафосс-о-Лу, Обье, на высоком берегу Марны, Мон-Сури, Томб-Иссуар, Пьер-Плат Де-Шатильон, где есть старая, уже выработанная каменоломня, в ней теперь растут грибы, и она закрывается вровень с землею дверью из сгнивших досок. В римской деревне есть идея, есть она и в окрестностях Парижа. Видеть только поля, дома и деревья в открывающейся перед нами картине природы — еще недостаточно. Это значит оставаться на поверхности. Все видимые вещи — мысли божии. Место, где поля сливаются с городом, всегда проникнуто какой-то глубокой меланхолией. Здесь слышатся в одно и то же время голоса природы и человечества. Здесь резче выступают все местные особенности.

Тому, кто подобно нам бродил по этим пустынным, смежным с предместьями окрестностям Парижа — его преддвериям, наверно, случалось видеть в самых уединенных местечках и в самую неожиданную минуту за каким-нибудь плохоньким забором или в уголке около мрачной стены шумные толпы грязных, запыленных, оборванных ребятишек, которые, украсив свои всклокоченные волосы васильками, играют в мельницу. Все это маленькие беглецы из бедных семей.

За городом им легче дышать. Окрестности Парижа принадлежат им. Они постоянно болтаются здесь без дела и наивно распевают весь свой репертуар непристойных песен. Они сходятся сюда или, вернее, живут здесь, вдали от всех взоров, в мягком сиянии майского или июньского дня, и, вырвавшись на волю, свободные, счастливые, то нагибаются, стоя на коленях, над какой-нибудь ямкой в земле, то подбрасывают ногами и катают шары, то устраивают ссоры из-за грошей.

Увидав нас, они сейчас же вспоминают, что им нужно зарабатывать деньги, и предлагают вам купить старый шерстяной чулок, доверху набитый майскими жуками, или букетик сирени. Эти встречи с детьми придают особую мучительную прелесть прогулкам по парижским окрестностям.

Иногда в толпе мальчиков попадаются и девочки — сестры их, что ли? — довольно большие девочки, худые, резкие, с загорелыми руками и лицами в веснушках, босые, веселые, в венках из ржаных колосьев и мака на головах. Некоторые из них едят вишни, сидя во ржи. Вечером слышно, как они хохочут. Эти группы, залитые горячим полуденным солнцем или смутно выделяющиеся в сумерках, недолго занимают мечтателя, и странные виденные им образы примешиваются к его снам.

Париж — центр; его окрестности — окружность. Вот и весь детский мирок. Они никогда не решаются выйти за его пределы: они так же не могут существовать без парижского воздуха, как рыба без воды. Для них на расстоянии двух лье от заставы уже кончается весь мир. Иври, Жантильи, Аркейль, Бельвиль, Обервилье, Менильмонтан, Шуази-ле-Руа, Билланкур, Медон, Неси, Ванвр, Севр, Пюто, Иейльи-сюр-Сен, Женви-лье, Коломб, Романвиль, Шату, Аньер, Буживаль, Нантер, Энгмен, Нуази-ле-Сек, Ножан, Гурнэ, Драней, Гонесе — вот и вся их вселенная.

VI. Немножко истории

В эпоху, когда происходит действие этого романа — впрочем, эпоху почти современную, — полицейские агенты не стояли, как теперь, на углу каждой улицы (благодеяние, о котором здесь не время рассуждать), и уличных бесприютных детей было очень много в Париже. По статистическим сведениям видно, что в среднем число детей, которых забирала полиция в разных неогороженных местах, строящихся домах и под арками, доходило до двухсот шестидесяти в год. В одном из этих притонов, получившем известность, вывелись «ласточки Аркольского моста». Беспризорные дети — одно из самых ужасных общественных зол. Все преступления взрослого зарождаются в бродяжничестве ребенка.

Впрочем, исключим Париж. Несмотря на вышеприведенные цифры Париж, конечно, лишь относительно может по всей справедливости считаться исключением. Тогда как во всяком другом большом городе ребенок-бродяга уже заранее может считаться погибшим человеком, тогда как почти всюду предоставленный самому себе ребенок почти наверняка обрекается на гибель и погружается в бездну общественных пороков, заглушающих в нем честь и совесть, — парижский гамен, мы настаиваем на этом, остается почти нетронутым внутри, хотя и кажется испорченным снаружи. Чудно явление, выступающее так ярко на удивительной честности наших народных революций. Что-то чистое, не поддающееся порче, является следствием идеи, которая заключается в воздухе Парижа, как соль в океане. Дышать Парижем — это сохранить душу.

Но, несмотря на все, что мы говорили выше, сердце все так же болезненно сжимается каждый раз, когда видишь этих оторванных от семьи детей. При настоящей, далеко еще не совершенной цивилизации такие распадающиеся во мраке семьи, выбрасывающие своих детей на улицу и не знающие, что стало с ними, не считаются особенно ненормальным явлением, и несчастные дети вырастают, не зная своего происхождения. Это стало так обыденно, что сложилось даже особое выражение: «быть выброшенным на парижскую мостовую».

Кстати сказать, свергнутая монархия не применяла никаких мер против такого пренебрежения к судьбам детей. Небольшое количество бродяг в низших слоях общества представляло известное удобство для высших сфер и было на руку власть имущим. К тому же в то время относились с большим предубеждением к распространению образования в народной среде. «Что хорошего в полуобразовании?» — такова была мораль. А беспризорный ребенок, безусловно, останется невежественным.

Кроме того, монархии иногда бывали нужны дети, и тогда она пользовалась улицами.

Людовик XIV, чтобы не заходить слишком далеко, решил, что очень разумно создать флот. Мысль была хорошая. Посмотрим на средство. Флот немыслим, если, кроме парусных кораблей, плавающих только по ветру, нет судов, которые могут идти, куда хотят, при помощи весел или пара. В то время вместо современных Пароходов использовались галеры. Итак, нужно было построить побольше галер; но галеры не могут двигаться без гребцов, значит, нужны галерники. Кольбер{250} распорядился, чтобы парламенты и высшие власти в провинциях ссылали на галеры как можно больше народа. Магистратура очень любезно содействовала этому. Кто-нибудь не снимал шляпы, в то время как мимо проходил крестный ход, — его отправляли на галеры как гугенота. На улице попадался мальчик; если ему было больше пятнадцати лет и он не имел приюта на ночь, его тоже ссылали на галеры. Великое царствование, великий век!

При Людовике XV дети начали пропадать в Париже; их похищала полиция для каких-то таинственных целей. Народ с ужасом перешептывался, делая чудовищные предположения. Иногда случалось, что полицейские, охотясь на детей, захватывали таких, у которых были семьи. Тогда отцы в отчаянии бросались по горячим следам за полицейскими. В таких случаях вступался парламент и отдавал приказ повесить — кого? Полицейских? Нет, отцов.

VII. Гамен мог бы занять место в индийских кастах

Парижские гамены — как бы совсем отдельная каста, и нужно прибавить: не всякий желающий может попасть в нее.

Слово «гамен» перешло из народного языка в литературный и попало в первый раз в печать в 1834 году. Оно появилось в небольшом рассказе «Клод Гё». Скандал вышел на славу. Но слово осталось и привилось.

Причины, вызывающие уважение гаменов друг к другу, очень разнообразны. Мы близко знали одного гамена, пользовавшегося большим почетом в своей среде и возбуждавшего всеобщий восторг благодаря тому, что он видел, как какой-то человек упал с колокольни собора Богоматери; другой добился такого же уважения потому, что ему удалось пробраться на задний двор, куда на время поставили статуи с купола Дома Инвалидов, и «подтибрить» с них немножко свинца; третий — потому что видел, как опрокинулся дилижанс; четвертый — потому что знал солдата, который чуть не выколол глаза какому-то буржуа.