Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

И спросил вдруг:

– Ты читал хороших поэтов-женщин?

– Сафо.

– Так я и замечаю, что ей всю жизнь была в тягость ее женственность.

– Но ведь поэтесса.

– Это ее такой Фет в переводах сделал, – без колебания сказал дед.

– Так, может, еще появится.

– За три тысячи лет не появилась, а тут появится. Природа не делает скачков.

Невозможно было с ним спорить, всегда он был прав.

– Ты, дед, совсем как могилевский Чурила-Баранович, – сказал, не сдержавшись, рассерженный Алесь. – Могилевский Диоген. Над всем издевается да насмешки строит.

Дед сделал вид, что слышит об этом впервые:

– Кто такой?

– Я же говорю – губернский Диоген. С чудачествами. В доме умалишенных был.

– Хорошие чудачества, – сказал дед. – За них и взяли?

– Нет, в самом деле. Идет по улице и хохочет.

– Ну-у, чтоб за это всех брать, кто у нас в стране на улицах хохочет…

Алесь только руками развел. А дед уже говорил дальше:

– Ты не принимай всего близко к сердцу… Был такой в двенадцатом столетии умный-умный папа Иннокентий Третий. Написал он трактат "О презрении к свету". Нужно тебе почитать да кое над чем задуматься… Хотя зачем читать? Вот послушай, что он о жизни говорит… У-умный был! "Человек сотворен на несчастье, – не из огня, подобно светилам небесным, не из воды, как растения, а из одного вещества с животными, потому и терпит равную с ними участь. Источник зла – его тело, что поработило дух и стало для него тюрьмой. Добрые страдают не меньше злых ("Если не больше", – добавил дед). Жизнь есть борьба. Человек ведет ее с подобными себе, с природой, со своим телом и с дьяволом. Не проходит дня, чтоб к наслаждению не примешивался гнев, зависть, страх или ненависть. Жизнь не что иное, как смерть заживо, потому что мы умираем, пока живем, и лучше умереть заживо, чем жить мертвым". – Подумал-подумал. – Впрочем… дурак он был, этот папа. За что и выбрали.

…Много занимались делами.

Прибыли наконец выписанные из Англии молотилки и семена. Многие приезжали смотреть на них. Приехал и Иван Таркайло. Бегал глазами, разглядывая.

– Что, только свое молотить будете?

– И крестьянское. За небольшую плату. Выпишу еще, – может, более зажиточные купят, а победнее пускай берут, скажем, вдесятером.

– А бабы что зимой будут делать?

– Пусть ткут полотно для продажи. Пусть учатся делать сарпинку, миткали. Промысел будет. Скоро появятся свои агрономы.

Таркайло не выдержал:

– А не боитесь?

– Чего?

– Появились какие-то люди. Недавно за эти реформы Арсена Стрибаговича сожгли. Сына его подстрелили. Все дымом пошло: и постройки, и скирды, и завод… Сын едва выздоровел.

– Это вы про "Ку-гу"? – спросил Алесь. – Куга – она и есть куга болотная. Куда ветер, туда и она гнется. А попробуют на меня вякнуть – выловлю всех

– Да я разве что говорю? – отступил Таркайло. – Я и сам этих выродков ненавижу. Сам бы все это завел, да побаиваюсь. Я не вы. Сожгут. Недавно встретили на дороге моего лакея Петра да записку передали.

И Таркайло подал Алесю клочок бумаги. В левом верхнем углу был грубо нарисован глаз филина с пером-бровью. Ниже шли корявые буквы:

"Видим! Пойдешь к Стрибаговичам, возьмешь на лесопилку по вольному найму людей – гроб… Сегодня сделано – завтра получишь веревку, послезавтра не повесишься – через день сжигаем твое чучело на Красной горе или на другой высокой. Увидишь, не исчезнешь – жди сову. И другим передай, будет им то же…"

В конце был нарисован крест. Алесь улыбнулся.

– Дайте мне.

– Что вы! – тихо сказал Иван. – Никогда!

Дрожащими пальцами спрятал бумажку.

– Убьют. Было уже так. Никто не жалуется. У них, говорят, в суде рука. И вам не советую, если когда получите…

– Ну, смотрите. А получить-то я должен первый. У меня везде по вольному найму люди. Даже из моих крепостных.

– Я и говорю – берегитесь… И молчите… Молчите… Христом прошу…

Уехал. Алесь удивленно раздумывал. Зачем это ему было? Помощи на всякий случай искал? Так поможем, если понадобится.

И Алесь махнул рукой на случай с Таркайлом. "Ку-га", "шмуга" – чепуха какая!

…В августе неизвестные всадники вылетели из пущи на витахмовскую свекольную плантацию. Тридцать человек с ружьями. Нижняя часть лица у каждого была закрыта белым муслином.

На этой десятине первый год росла гордость Алеся – добытый с огромными трудностями, едва не воровством и взяткой, сорт свеклы "Золотая" с количеством сахара до двадцати восьми процентов, против обычных шестнадцати – двадцати. Хозяйство, где росла "Золотая", принадлежало барону Мухвицу, генеральному директору товарищества "Минерва", и было под Виницией. Семена Герман Мухвиц раздобыл где-то в Австрии (он был еще и членом административного совета Варшавско-Венской железной дороги), раздобыл тоже почти воровством и очень ими дорожил. Человека, который дал Алесю семена, выгнали со службы, и пришлось взять его на свое содержание.

Вокруг "Золотой" ходили чуть не на цыпочках. Платили мужикам и бабам вдвойне за обработку каждого ряда. Алесь надеялся, что через год треть плантаций будет засеяна своими "золотыми" семенами.

И тут случилось.

Под бешеное "ку-га" неизвестные выстрелами отогнали рабочих и начали гарцевать по десятине, выбивая ее копытами, как ток. Из леса вылетело около двадцати подвод, они расползлись по плантации и начали поливать из бочек сочные зеленые ряды густосоленой рапой.

Люди побежали в Витахмо за помощью. А пока на плантацию помчался Андрей Похвист, эконом Студеного Яра, случайно оказавшийся в Витахмо. Помчался один – спасать.

Прибежал и увидел шабаш уничтожения: струи рапы, всадников, что неслись по полю, выкрики, сочный хруст ботвы, выстрелы в воздух.

Эконома побили и прогнали с плантации.

– Передай: будет вводить новшества – прирежем.

Через час, увидев, как со стороны Витахмо бегут с ружьями люди, неизвестные обрезали постромки и, оставив новые бочки вместе с телегами, припустили в пущу.

Люди ринулись было за ними, но оттуда рванул залп, и преследовать дальше побоялись.

Поле было смешано с грязью. Алесь уже назавтра увидел, что рапа сделала свое дело: ботва, там, где она уцелела, была как сморщенный, сухой табак.

Он приказал выкопать более уцелевшие корни, перенести в оранжерею, приказал щедро поливать поле водой: а может? – но средства бороться с этим у агрономов не было, никто не сеет свеклу на солончаке, с неба не идут соленые дожди. Спасти удалось не больше трех десятков корней.

"Золотая" погибла.

Похвист рвал на себе волосы.

– За что?

– За то, что кадлуб длуги, а ноги крутке [153], – мрачно говорил дед. – Убежать не успел… Ну, хватит, будешь иметь за правду.

– Сволочи, – сжав зубы, сказал Алесь.

Дед грустно улыбался.

– А что такое мера добра и зла? У многих – карман. Ради него не то что свеклу – человека затопчут.

– Жаловаться будем? – спросил Похвист.

– Нет, – сказал Алесь. – Сними с витахмовских мужиков половину недоимок. Прибавь на сахарных заводах вольнонаемным шесть грошей за час. Сторожам – ружья, и если увидят такого, с маской, – губы Алеся жестко скривились, – пусть стреляют в него под мой ответ. И мужики, если заметят, пусть стреляют.

– Правильно,- сказал дед. – Так, говоришь, шляхта?

– Конечно, шляхта, – ответил Похвист. – Разговор выдает. Да и зачем мужикам на хорошие для них новшества жаловаться?

– Ясно, – сказал дед. – Вот мы им мину и подведем. Увидят мужики, как Загорским везет, так, может быть, кого-то из своих и цокнут обухом в лоб.

А через неделю случилось еще худшее.

Стафан Когут и Юлиан Лопата ехали на одном возу из Суходола. Возили кое-что продать. Возвращаясь, купили четверть водки, взяли из нее по чарке под домашнее сало, остальное закрыли и положили под подстилку: у Когутов должны были рыть новый колодец, так хоть в начале дела и не положено, а все же напоить надо, чтоб не говорили, что Когут скупердяй.

Стафан купил еще поршники для малышки. Очень уж хорошие были поршни, как фабричные: низ сплошной, верх, как андарак, клетчатый, из желтых и синих кожаных полосок, а ремешок, которым затягивают, красный, как мак-самосей.

Стафан все время доставал и рассматривал их, улыбаясь в молодые, густоватые уже усы, золотистые, как у отца. Самый безобидный из всех Когутов, воды не замутит, он был хорошим мужем и отцом.

Все приезжие во всех книгах хвалили местных людей за то, что те были хорошими родителями и мужьями. Но те книг не читали, да и удивились бы, прочитав: "А как иначе? Молодой – дури, сколько хочешь, хоть в лозу с чеканом иди, а женился – тут уж не-ет!"

Ехали домой немного навеселе. У Стафана тоже был хороший голос, хотя и хуже, чем у Андрея. Он пел, а Юлиан ему подтягивал густым басом: