Прусская невеста - Юрий Васильевич Буйда
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабушка рассказывала, что в их деревне было принято выкрикивать имена над животом беременной женщины, пока ребенок не зашевелится в утробе. Имя, на которое откликнулся плод, и было его подлинным именем. Мой отец откликнулся на имя Адам, но родителям оно почему-то не понравилось, и первенца назвали Василием (по-белорусски имя звучало Базил), – вероятно, в тайной надежде приобщить мальчика к сонму великих басилевсов и святителей. Отец появился на свет жаркой июльской ночью девятнадцатого года в нищей малолюдной белорусской деревушке, где слезы женщин были старше их на тысячу лет. Обладателю царского имени предстояло пережить великий голод, войну, сталинские лагеря. Когда я однажды заговорил о потаенной иронии истории, играющей с нами в слова, отец возразил: «Эта страна так просторна, что ни слова, ни мысли в ней не имеют никакого значения. Да и ее история – тоже».
Поэты возводят нерукотворные памятники себе, которые прочнее меди, но время, с его непостижимо жестоким милосердием, доносит до нас подчас лишь имя или обрывок строки – не слово, но славу. Мы ничего не знаем о возлюбленной Сафо – поэтессе Эранне, которая славилась среди современников поэмой «Веретено». Нам ничего неизвестно о Гомере и очень мало – о Шекспире. В то же время мы знаем о безумии Свифта и Гаршина, о мерзости Хайдеггера и коллаборационизме Гамсуна… Иногда такое знание оказывает некоторое влияние на наше понимание истоков или особенностей творчества писателя, но по существу оно – никчемно. Подлинное имя Гомера – «Илиада». Шекспира зовут «Король Лир», а Достоевского – «Преступление и наказание».
Эмерсон в «Избранниках человечества» писал: «Иногда мне кажется, что все книги в мире написаны одной рукой; по сути они настолько едины, что их, несомненно, создал один вездесущий странствующий дух».
Так ли уж он не прав? Подлинное имя Гоголя – Nihil. Он больше, чем человек, он – литература.
Gesang ist dasein, как считал Рильке, песня есть существование.
На могильной плите, под которой покоится его прах, выбито: «Роза, чистейшее противоречие, радость быть ничьим сном под столькими веками».
Для многих интерпретаторов эти строки – как бы голос самого небытия, того Нет, духом которого проникнута культура XX века. Но для Рильке тотального Нет никогда не существовало (истинное бытие frei vom Tod – свободно от смерти; в Седьмой элегии: Hiersein ist herlich! – Тут-бытие великолепно!), для него поэт – это Да, он – Всегда, это действительно – радость быть ничьим сном. Моим. Нашим. Человеческим. Божественным. Вечным, как жизнь.
Когда я напечатал в польской газете свою первую заметку, подписанную полным именем, – было это году в 89-м или 90-м, – дежурный по номеру поздно вечером позвонил в панике главному редактору: «Чеслав, текст серьезный, а подписан первоапрельским псевдонимом! Может, заменим?» – «Но это его настоящее имя». – «Боже! Как же он с ним живет?» Варшавянин мог бы и не обратить внимания на мое имя, но на севере и северо-востоке Польши большинство жителей – выходцы с западнобелорусских и западноукраинских земель, которым хорошо известно, что «буйда» означает «ложь, фантазия, сказка, байка» и одновременно – «рассказчик, сказочник, лжец, фантазер».
Что ж, приходится смириться с тем, что Gesang ist Dasein – Буйда – это буйда. Рассказчик – это рассказ, и в этом нет никакой моей заслуги. Как нет заслуги в том, что человек обладает сердцем, даже если оно – зеленое. Я есть то, что я есть: nihil. Надеюсь, меня не обвинят в претенциозности и высокомерии, – я не выбирал имя, разве что – судьбу. А остается только имя, хотя значима только судьба.
Твердь и поток. Об этой книге
…смысл никак не может полностью пронизать действительность, но и она без него распадается в ничто; это одно и то же, сказанное по-разному.
Георг Лукач
Строительство книги отличается от строительства дома тем, что писатель возводит здание, в котором сразу же поселяются люди. И они, эти люди, тоже участвуют в строительстве: носят кирпичи и воруют кирпичи, вставляют стекла и бьют стекла, тайком от создателя что-то пристраивают, перегораживают, ломают, меняя авторские планы и самого автора, влюбляются, ссорятся, расставляют шкафы и прячут в них скелеты, пьют водку и развешивают по стенам ружья, которые когда-нибудь да выстрелят…
Другие книги растут как города. Отважный человек приходит на берег реки, вбивает в землю кол, привязывает к нему коня, возводит вокруг ограду, внутри которой строит дом с очагом, храм и тюрьму, и со знаменем в одной руке и заряженным пистолетом в другой отправляется на встречу с туземцами. Со временем город обрастает предместьями, внутри ограды множатся улицы, закоулки и площади, где кипит жизнь – с торговлей и казнями, с озарениями и изменами, с великими подвигами и великими злодействами…
Или же это открытие новых земель, населенных неведомыми существами и познаваемых по мере движения к божественным вершинам и дьявольским пропастям, через глухие чащобы, где вдали за деревьями мелькают и тотчас гаснут огоньки, остающиеся, однако, в памяти, огоньки тревожные, манящие, зовущие бесстрашных к подвигу, разумных – к бегству…
Но прежде дома, прежде города, прежде страны была мечта, нечто неосязаемое, нечто расплывчатое, туманное, часто невнятное, иногда и вовсе дикое, но способное перевернуть мир, изменить человека, превратив пастыря бытия в господина сущего – и наоборот.
Мечта была прежде всего, как любовь всегда бывает прежде жизни.
Впрочем, речь идет о книге – всего-навсего о книге.
В данном случае – о «Прусской невесте», хотя бы потому, что она стала такой же частью моей жизни, как альбумины и фибриногены – частью моей крови.
Недавно я наткнулся на папку, в которой оказались десятка два листа желтоватой газетной бумаги, покрытых подслеповатой машинописью, которая была вдоль и поперек испещрена выцветшими пометками, сделанными шариковой ручкой. Это был не какой-то
