Набат - Александр Гера
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Следом второго!» — сам себе скомандовал Дмитрий и всадил сразу три пули в дверь туалета. Он стрелял наверняка: когда самолет резко накренился, в его памяти отложился бухнувший в дверь тяжелый стук. Такой могло издать только падающее тело.
Дмитрий явно различил приглушенный стон за дверью, но стон будто оборвался и неестественной была причина: кто-то мог оборвать его, закрыв рот рукой.
«Третий там?»
Неожиданная догадка отняла у него секунду внимания, и этим воспользовался Лемтюгов: он резко ударил ботинком в колено Дмитрия, быстро развернулся и нанес ему сокрушительный удар головой в подбородок. Дмитрий раскинул руки и отлетел к левой переборке, оседая на пол. Он выронил свой «сечкин».
Крен исчез, самолет выровнялся.
Промедление смерти подобно, и Лемтюгов отчаянно колотил ногой в дверь туалета, неистово при этом мыча заклеенным ртом. Дверь распахнулась резко, на миг выглянул третий боевик, и Лемтюгов спиной ввалился внутрь, но лишь спиной. Он так и мычал, что означало требование немедленно развязать ему руки.
Ближе всех к пилотской кабине сидела чета Судских. Он — у прохода, она — у окна. Когда занялась перестрелка и самолет свалился в правый крен, Судских, преодолевая давление, отстегнул ремни и выжидал момента, если вдруг наступит его черед вмешаться в критическую ситуацию. Не надо объяснять, что со свободными руками Лемтюгов превратится в разъяренного зверя и спасения никому не будет. А еще оставался третий вооруженный поделыцик. Он напружинился, вскочил резко и выбросил свое тело из кресла прямо в тамбур пилотской кабины. Прыть далеко не юношеская, подобрать «сечкин» Дмитрия не получилось, и Судских, крепко схватив Лемтюгова за грудки, толкнул его внутрь и тотчас вытянул на себя. Это получилось чисто. Ни Лемтюгов, ни боевик сзади не ожидали натиска: Судских буквально выкинул Лемтюгова наружу, где его перехватил подоспевший Луцевич. Голова Лемтюгова, сразившая Дмитрия булавой, подвела на этот раз: удар ею в тяжелую дверь пилотской кабины оказался не менее тяжелым. Проем, закрывавший прежде третьего боевика, освободился, обнажив картину внутри: боевика заклинило между стенкой туалета и унитазом, к тому же мешал подняться труп другого. Луцевич не мешкал: движение — и «сечкин» в руке, секунда — хлопнул выстрел. Других движений изнутри не последовало. Но оставался Лемтюгов, хотя и связанный.
Нет, успел развязаться… Судских ощутил короткопалые лапы на своем горле сзади. От неожиданности поплыли круги перед глазами, пол, переборки, будто самолет срывался в штопор.
«Какой же я слабый», — пространно подумал он. Собрав остатки сил, он перехватил запястья Лемтюгова и, наклонясь, перебросил тело через себя. В тесноте тамбура прием получился наполовину, и Судских всего лишь свалил Лемтюгова вбок, освободившись от удушающих рук. И опять подстраховал Луцевич. Он мощно поддел коленом Лемтюгова, высвобождая Судских.
— Наконец-то, — с трудом переводя дух, промолвил Судских. Он встал с колен, рассматривая свои ладони. Никогда прежде он не дрался, не вступал в единоборство. Жизнь учила и этому.
Луцевич колдовал уже над Дмитрием, который пришел в себя. Боковым зрением Луцевич увидел встающую из кресла Лайму, а сзади…
— Лайма, назад! — крикнул он зычно: с коротким «узи» в руках в проходе появилась с ошалевшими глазами стюардесса. О ней забыли.
Крик Луцевича пронзил Судских электрическим током. От этого удара он метнулся в салон, падая, успел толкнуть Лайму в кресло. Короткой очередью протарахтел «узи», с опозданием в долю секунды хлопнул «сечкин». Стюардесса свалилась снопом.
В падении Судских перевернулся и затылком ощутил летящую пулю. Он заставил себя развернуться навстречу ей, видел ее, таранящую воздух. Ему почудилось, что он сможет и успеет оттолкнуть ее, но только вправо и пуля, изменив полет, ударит Лайму. Он не успел уклониться, принимая удар на себя.
— Господи, — простонал он. — Опять в голову!..
Луцевич уже был рядом.
— Держись, Игорек! Касательное ранение, раздроблена височная кость. Лайма, вату, бинт, йодовидон!
— Я сама остановлю кровь, — склонилась над мужем Лайма, положив ладонь на рваную рану. Тенькнула ее слеза.
«Держись, княже, — донеслось издалека. Судских узнал голос Тишки-ангела. — Ты выполнил завет и прощен Всевышним. Что ж ты не воспользовался мечом архангела?»
Сознание опять угасло.
Двумя прыжками Луцевич достиг пилотской кабины и, приоткрыв дверь, чтобы не нарваться на пулю, крикнул внутрь:
— Ребята, все в порядке, курс на Питер! Быстрей! Старшой, не держи дизеля!..
5 — 22
Пармен доехал до Рязани лишь в первом часу ночи. Рейсовый автобус останавливали патрули раз десять, проверки были тщательные. Притихшие пассажиры не сопротивлялись: опять в стране бунт, ищут зачинщиков и бандитов. Кто опять? Конечно, коммуняки, кому еще!
Так думал каждый, хотя на самом деле обычным грабежом занимались подручные Лемтюгова в Москве и области по крутым особнякам, но Гречаный установил жесткую систему перехвата, от чего все кошки ночью были черными и, само собой, коммунячьими.
На последний автобус в Скопин Пармен опоздал, но в пору отходил поезд на Ряжск. В общий вагон билетов не было, пришлось ему раскошелиться на купейный.
К его удивлению, он оказался единственным пассажиром в купе. Кто-то не поспел в дорогу, и Пармену повезло. Постель он не взял, к неудовольствию проводницы, и, облокотившись на свернутый матрас, подремывал. Дверь плотно не прикрыл и выглядывал из-под ладони в коридор просто так.
Подвыпивших молодых парней, шастающих по коридору, он заприметил сразу. Они занимали подряд три купе, галдели и прогуливались по вагонам от нечего делать.
«Ну и компания, — осуждающе подумал Пармен. — Кто бы это?»
Ясность внесла проводница, пришедшая забрать лишние одеяла: спортсмены едут после соревнований в Москве.
— Ох уж и никчемные, колобродят от самой Москвы, нахальные, а сумки у них тяжеленные, здоровые…
— До Саратова, небось? — полюбопытствовал Пармен.
— Ишо и в Саратов таких. До Ряжска, как и вы.
«Попутчики», — отметил он и потерял к ним интерес.
Только не понравилось Пармену, когда среди ночи вошел в купе один из этих спортсменов, здоровенный, подбородок утюгом, включил свет и принялся разглядывать Пармена. Он поднял голову на пришельца и встретился с абсолютно трезвым взглядом.
— Спи, дед, — успокоил он Пармена и ушел, плотно задвинув дверь. Света не выключил.
«Старший, наверно», — не обиделся Пармен. Выключил свет и приуснул спокойно до упора. Спортсмены, так спортсмены.
Перед Ряжском его разбудила проводница. Он оделся и, сидя в купе с открытой дверью, ждал, когда спешный люд освободит проход. Выходя в тамбур, переругивались спортсмены, бухали их тяжелые сумки о переборки. Пармен терпеливо ждал.
Поезд затормозил, и Пармен покинул купе. В коридоре было свободно. Он застиг последнего спортсмена в тамбуре, тот с усилием нес перед собой увесистую кису из брезентовой ткани.
Пармен вышел на перрон. Всего лишь шестой час утра, и оказии до Скопина ждать нечего, да там еще до хутора километров двадцать пеше по морозцу… Опоздал, ничего не попишешь.
Спортсмены устремились к выходу в город, а Пармен — в зал ожидания. Пустыми были все места, но Пармен стал разглядывать из окна привокзальную площадь.
«Хорошо живут! — отметил он усаживающихся в два крупных джипа знакомых по вагону парней. Отметил Пармен и шипованную резину на широких скатах, усиленные фары и лебедки впереди. — Молодые, прыткие, призы, небось, взяли…»
— Могу обратиться? — услышал он за спиной и — прикосновение к плечу. Он оглянулся и увидел дядьку лет шестидесяти с доброй рязанской физиономией и робкой улыбкой. — Я вот наблюдаю за вами и так думаю, что до утра вы ожидаете. Часом, не в Скопин надо?
«Это еще почему?» — не торопился с ответом Пармен. Гречаный строго-настрого запретил добираться с попутчиками. Только автобусом, а в Скопине его дождется машина. И только так.
— Я почему спрашиваю, — наседал доброхот. — Провожал сына с детьми, а назад одному боязно, и если вам в Скопин, милости просим. Мил человек, не сумневайтесь, у меня «аппарат», я и в район свезу, если надо, и у меня почаевничаете в Скопине.
«Извозом занимается, — понял Пармен. — Про внуков наврал. Ехать один боится, а сидеть до утра жадничает».
— А до Скопина сколь возьмете?
— Ничего не возьму, — решительно заявил дядька. — За уважение не беру. А в район если, сговоримся. Евфимием меня зовут, — представился дядька, протянул ладошку лодочкой и подчеркнул: — Е, Be.
Пармен согласился. Они вышли на привокзальную площадь, и дядька сразу повел его к одинокому «ижу-комби», какие остались не в каждом музее. «Аппарат» густо запорошило снегом, видать, не один час дожидался Евфимий пассажиров, а свою первую весну справил давным-давно, если не раньше хозяина. Любовь к нему, стало быть, сберегла. Однако двигатель затарахтел с полуоборота, и рабочий ход оказался ровным, и хозяин управлял им умело.
