Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Потерпи. Через несколько минут будет то, что надо.

И он терпел, ощущая, как кровь приливает к голове и кожу покалывают бесчисленные иголочки. Не то чтобы больно или всё немело: нечто среднее между болью и наслаждением. Тело расслабилось, растеклось, будто кучка грязи, струи воды хлестали по нему, как по пустому остову. Сквозь облако пара было видно, как Лао Цзинь снимает сорочку, большой белой хрюшкой забирается в ванну и накрывает его мягким, шелковистым телом. Вокруг всё наполнилось приятным ароматом. Она намылила ему голову, лицо и тело покрылись хлопьями пены. Он безропотно сносил всё, позволяя вертеть себя в разные стороны, но когда кожи касалась её грудь, замирал, ни жив ни мёртв от счастья. Они барахтались в пене, грязь сходила с тела слой за слоем, очищались от всего наносного голова, небритая щетина. Но обнять Лао Цзинь, как поступил бы любой другой мужчина, он был не в силах, лишь послушно позволял тереть себя и пощипывать.

Драную одежду, в которой он вернулся из лагеря, она вышвырнула в окно, а его заставила надеть чистое нижнее бельё и, видимо, давно приготовленный костюм от Кардена, не очень умело повязала галстук фирмы «Голдлайон». Причесала волосы, смазав каким-то корейским лосьоном, побрила, побрызгала одеколоном. Потом подвела к зеркалу, из которого на него глянул высокий импозантный мужчина, полукитаец-полуевропеец.

— Сыночек, милый! — ахнула Лао Цзинь. — Да ты просто телезвезда!

Он покраснел и отвернулся, но на самом-то деле тоже был восхищён своим видом. Разве сравнишь этого Цзиньтуна с тем, что тайком пил куриные яйца в агрохозяйстве? Или с тем, что пас овец в исправительном лагере?

Лао Цзинь усадила его на диван перед кроватью и подала сигарету, от которой он, замахав руками, отказался. Потом налила кружку чаю, и он испуганно принял её. Облокотившись на сложенное одеяло, она бесцеремонно раздвинула на кровати ноги, прикрыв их халатиком. Потом умело затянулась и выпустила одно за другим несколько колец дыма. Пудру с лица она смыла, и теперь явно проступили глубокие морщины; на коже, попорченной дешёвой косметикой, стали заметны чёрные пятнышки. Она прищурилась от дыма, вокруг глаз собрались паутинки морщин:

— В жизни не встречала такого робкого мужчину. А может, просто постарела и стала уродиной?

Не в силах вынести пронизывающего взгляда узких щёлочек глаз, он опустил голову и положил руки на колени:

— Нет-нет, ты ничуть не постарела, и никакая ты не уродина. Ты самая красивая в мире…

— Вообще-то я считала, что твоя мать всё выдумывает, — как-то удручённо проговорила она. — Никак не ожидала, что всё так и есть. — Она потушила окурок в пепельнице и села. — С той женщиной у тебя действительно что-то было или это враки?

Он покрутил шеей, непривычно сдавленной жёстким воротничком и галстуком, потёр колени. Лицо покрыли капельки пота. Казалось, он вот-вот разрыдается.

— Ладно, ладно. Так просто спросила, глупый.

Подошло время обеда, на который она, оказывается, пригласила больше дюжины каких-то шишек в европейских костюмах и кожаных туфлях.

— Гляньте на моего названого сынка, — сказала она, держа его за руку, — просто телезвезда, верно?

Все понимающе уставились на него, а один, мужчина средних лет с зализанными назад волосами и золотым «ролексом», который свободно болтался на руке из-за специально ослабленного браслета, — вроде бы Лао Цзинь представила его как председателя какого-то комитета — до неприличия хитро подмигнул и проворковал: — Эх, Лао Цзинь, Лао Цзинь, потянуло старую бурёнку на нежную травку!

— Мать твою разэдак! — выругалась та в ответ. — Этот мой названый сын — Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму,[195] воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть!

— В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, — заявил один плешивый. Мясистые щёки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. — Ох, и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться!

— Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь[196] поучиться надо, — вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки.

— Это к вам относится с вашими вторыми и третьими жёнами, а не ко мне. — Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: — А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках!

К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошёл худощавый мужчина с густыми бровями:

— Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьёт за тебя и за твоё возвращение после срока.

Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай.

— Оговорили его на все сто! — негодовала Лао Цзинь. — Брат Цзиньтун — человек честный и неспособен на такое.

Несколько человек, склонившись друг к другу, о чём-то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами всё качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему-то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой-то вопрос.

— Было… у меня с ней… — выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. — Тело ещё не остыло… Глаза открыты… Улыбается…

— Вот это я понимаю — настоящий мужчина! — крякнул один «подсолнух».

На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски.

Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове — даже от чёрно-белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, — и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову.

— Не надо притворяться, сынок мой названий, — усмехнулась Лао Цзинь. — Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают.

Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали.

Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились тёплым и мягким жёлтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступнёй.

В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнём, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в её пышную грудь — она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и чёрной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда-то у неё было две груди, как у всякой женщины, иначе её можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбуждённо подрагивал, обливаясь сладким молоком, — этакий медовый финик — и затмевал собой всё остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть её к себе. Её единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чём, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворённо заснул, и как ни подступалась к нему распалённая Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось.

На следующее утро, утомлённо позёвывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребёнка. Казалось, годовалый младенец у неё на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью.

— Унеси, — велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. — Закажи молока на ферме и покорми из рожка.

Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:

— До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. — Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.