Большая грудь, широкий зад - Мо Янь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наутро Гэн Ляньлянь пригласила его к себе в кабинет на завтрак. Этой чести удостоился и её муж, мастер по обучению птиц Попугай Хань. При входе их приветствовала с золотой жёрдочки взъерошенная чёрная майна: «Здравствуй! Здравствуй!» Цзиньтун не поверил, что это сказала птица, и стал оглядываться, ища источник звука. «Шангуань Цзиньтун! Шангуань Цзиньтун!» — снова заговорила майна, окончательно повергнув его в изумление. — «Здравствуй, здравствуй! — кивнул он в ответ. — А тебя как зовут?» — «Ублюдок! Ублюдок!» — закричала птица, распушив хвост.
— Вот, полюбуйся, чему ты обучил своё сокровище! — повернулась к мужу Гэн Ляньлянь.
— Ублюдок! — поддал птице Попугай.
«Ублюдок! Ублюдок!» — повторила чуть не шлёпнувшаяся с жёрдочки майна.
— Вот, мать её! — сконфузился Попугай. — Ну не дура, а? Как маленький ребёнок: до посинения учишь говорить что-то приличное — и всё впустую. А сквернословию и учить не надо!
Гэн Ляньлянь предложила Цзиньтуну свежего молока и глазунью из страусиных яиц. Сама поела немного, как птичка. Цзиньтун же наелся, как боров.
— Войско обучают тысячу дней, а ведут в бой единожды,[209] дядюшка, — заговорила она, попивая кофе «Нестле», от которого разносился восхитительный аромат. — Пришло время браться за самое главное — как говорится, отправляться на защиту заставы.
Цзиньтун даже икать начал:
— И что же — ик! — я могу — ик! — делать?
Гэн Ляньлянь это явно раздражало, и она, не скрывая неудовольствия, уставилась на него жёстким взглядом серых глаз. И глаза её, изначально красивые и мягкие, вдруг стали невероятно страшными. Вспомнилась её мать, вспомнились питоны на болотах, которым ничего не стоит проглотить дикого гуся. От испуга икание тут же прекратилось.
— Сделать ты можешь много чего! — Змееподобные глаза блеснули по-человечески тепло, снова став обворожительными. — Что нужно в первую очередь для осуществления наших грандиозных планов, дядюшка? Конечно деньги. Деньги нужны, чтобы ходить по саунам, чтобы приглашать нежных, грудастых тайских массажисток. Знаешь, сколько стоит яйцо страуса, которое мы только что съели? — Она выставила пять пальцев. — Пятьдесят? Пятьсот? Пять тысяч юаней! На всё, что мы делаем, нужны деньги. Центру «Дунфан» нужно развиваться, и на это необходимо ещё больше денег. Не восемьдесят-сто тысяч, и не один-два миллиона, а десятки, сотни миллионов! Нужна государственная поддержка, банковские кредиты. Банки принадлежат государству, управляющие банками делают то, что говорит мэр, а к кому прислушается мэр? — Она усмехнулась. — А мэр, дядюшка, прислушается к вам!
От этих слов Цзиньтун струхнул так, что заикал снова.
— Дядюшка, дядюшка, без паники, — продолжала Гэн Ляньлянь. — Слушайте внимательно, что я скажу. Новый мэр Даланя не кто иной, как ваша учительница Цзи Цюнчжи! По информации из надёжных источников, первым человеком, о котором она стала наводить справки, вступив в должность, были именно вы. Вы только представьте себе, дядюшка: столько лет прошло, а она помнит вас — какое это должно быть глубокое чувство!
— Стало быть, я пойду к ней и скажу: «Учительница Цзи, я, Шангуань Цзиньтун, прошу вас предоставить птицеводческому центру жены моего племянника кредит на сумму сто тысяч юаней?»
Гэн Ляньлянь громко расхохоталась и, отбросив всякое уважение к старшим, похлопала его по плечу:
— Дядюшка, глупенький мой дядюшка, вот уж сама простота! Сейчас я вам всё расскажу.
Последующие две недели Попугай Хань дрессировал птиц, а Гэн Ляньлянь день и ночь дрессировала Цзиньтуна, обучая, как нужно вести себя и что говорить одинокой женщине, в руках которой сосредоточена большая власть. Накануне дня рождения Цзи Цюнчжи они провели в спальне Гэн Ляньлянь генеральную репетицию. Гэн Ляньлянь, в одной белоснежной ночной сорочке, изображала мэра: тонкая сигарета в одной руке, бокал вина в другой, флакончик с афродизиаком в изголовье кровати, расшитые тапочки на ногах. Цзиньтун в отглаженном костюме, благоухающий французским одеколоном, держа перед собой целую охапку павлиньих перьев и только что обученного попугая на руке, несильно толкает обитую кожей дверь…
Открыв дверь, он замирает, поражённый суровым обликом Цзи Цюнчжи. Никакой ночной сорочки, наполовину открывающей грудь, как у Гэн Ляньлянь. Старая армейская форма с застёжкой на мужскую сторону, даже воротник на френче застёгнут наглухо. Ни сигарет, ни бокала вина, ни тем более афродизиака. И приняла она его, вообще-то, не в спальне. С ксерокопией какого-то документа в руках и большой, как у Сталина, трубкой во рту она устроилась на старом плетёном стуле, задрав на рабочий стол ноги в пропотевших нейлоновых носках. Курила она вонючую махорку и шумно прихлёбывала чёрный чай из огромной, с небольшое ведёрко, обшарпанной кружки с надписью «Агрохозяйство Цзяолунхэ». Когда Цзиньтун вошёл, она отшвырнула документ и выругалась:
— Сволочи, клопы вонючие!
От страха ноги у Цзиньтуна подкосились, и он чуть не рухнул на колени. Она сняла ноги со стола и сунула в туфли:
— Шангуань Цзиньтун, заходи, не бойся, это я не тебе!
По инструкции Гэн Ляньлянь следовало согнуться в глубоком поклоне, а потом со слезами на глазах впиться взглядом в её «нежную белую грудь». Но ненадолго, на несколько секунд, потому что более долгий взгляд может говорить о недобрых намерениях, а слишком короткий — о недостаточной близости. После этого нужно было сказать: «Дорогая учительница Цзи, вы ещё помните своего скромного ученика?»
Но Цзи Цюнчжи не дала ему и рта раскрыть, назвала по имени и с прежней живостью в глазах оглядела с ног до головы. Под её взглядом тело зачесалось, захотелось отшвырнуть то, что было в руках, и убежать. Поведя носом, она усмехнулась:
— Сколько, интересно, духов вылила на тебя Гэн Ляньлянь? — Встала и распахнула створку окна. В комнату ворвался прохладный вечерний бриз. Вдалеке огнями праздничного салюта сверкали искры электросварки на высокой стальной конструкции. — Садись, — предложила она. — Правда, и угостить тебя нечем. Выпей воды, если хочешь. — Она взяла с чайного столика кружку без ручки и глянула на дно: — Ладно, слишком грязная, а мыть лень. Старею, время никого не щадит. Набегаешься за день, ноги распухают, как пампушки.
«Когда она упомянет возраст, скажет, что постарела, запомни, дядюшка, ты не должен соглашаться. Пусть она вся в морщинах, как мочалка, ты всё равно должен сказать…» И он, как учёный попугай, повторил:
— Вы, учительница, может, пополнели самую малость, а в остальном выглядите так же, как и много лет назад, когда учили нас петь песни. Вам на вид лет двадцать восемь, ну никак не больше тридцати!
— Это всё Гэн Ляньлянь тебя научила? — презрительно усмехнулась Цзи Цюнчжи.
— Да, — покраснел он.
— Просто заучив слова, песню не споёшь, Цзиньтун! Со мной все эти трюки с подхалимажем не проходят, бесполезно. Какое «не больше тридцати»! «Постаревшая наложница Сюй преуспевает в любовных делах»,[210] что ли? Глупость какая! Неужто я сама не знаю, старая я или нет! Волосы все седые, зрение слабеет, зубы скоро повыпадают, кожа дряблая. И ещё много чего, о чём уж и не говорю. В лицо льстят, а чуть отвернёшься — проклинают. Боятся меня, а сами только и думают: «Вот ведь не сдохнет никак, ведьма старая!» Тебя за откровенность сегодня пожалею, а то вытурила бы в два счёта. Садись, садись, не стой.
Цзиньтун протянул ей охапку павлиньих перьев:
— Учительница Цзи, это просила вручить вам Гэн Ляньлянь. — «Будете вручать павлиньи перья, дядюшка, обязательно скажите: «Учительница, дарю вам на день рождения пятьдесят пять павлиньих перьев и желаю быть такой же красивой», — вспомнились её наставления.
— Снова бредятина, — заключила Цзи Цюнчжи. — У павлинов только самцы красивые, а самки уродливее старых куриц. Отнеси-ка ты ей эти пёрышки назад. А это говорящий попугай, что ли? — ткнула она в сторону покрытой красным шёлком клетки. — Сними-ка, погляжу.
Цзиньтун откинул покрывало и постучал по клетке. Сонный попугай забил крыльями и недовольно завопил: «Здравствуйте! Здравствуйте! Учительница Цзи, здравствуйте!» Цзи Цюнчжи хлопнула по клетке и так напугала попугая, что тот заметался, натыкаясь на проволоку и взмахивая крыльями.
— Ага, добра тебе,[211] как же! — вздохнула Цзи Цюнчжи. — Ничего доброго. — Она набила трубку и стала посасывать её, причмокивая, как беззубый старик. — Посеял Пичуга Хань драконово семя, а выросла блоха на верёвочке! Зачем тебя Гэн Ляньлянь прислала?
— Чтобы я пригласил вас посетить птицеводческий центр «Дунфан», — пробормотал Цзиньтун.
— Цель у неё не в этом. — Цзи Цюнчжи отхлебнула из кружки. И вдруг хряснула ею по столу. — Кредит выбить — вот что ей на самом деле нужно!