Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Поглядывая по сторонам, Цзиньтун миновал продавцов жареных перепелов и воробьёв, доуфу со свиной кровью, пирожков с жареной рыбёшкой, каши «бабао ляньцзы чжоу»,[219] крабов в вине, супа из овечьих потрохов, блинчиков с ослятиной, говядины в соевом соусе и тушёных бараньих яиц, пельменей «танъюань»[220] и супа с клёцками «хуньтунь», жареных кузнечиков, цикад, червей шелкопряда, пчёл… Еда из самых разных мест собралась здесь под вывеской деликатесов дунбэйского Гаоми. От такого широкого выбора дух захватывало. Пару десятилетий назад он и не слыхивал, чтобы кто-то осмелился есть змей. А нынче, говорят, сын Фан Баньцю на спор завернул змею в блин вместе с зелёным луком и, макая в свежеприготовленный бобовый соус и запивая гаоляновым вином, схрупал с таким смаком, что за ушами пищало. На позеленевших плитках узкой улочки люди тёрлись плечами и спинами, сталкивались, но из-за обета молчания были чрезвычайно дружелюбны. Слышалось лишь шкворчание масла в котлах, стук ножей о разделочные доски, чавканье да отчаянные крики птиц, которых тут же и резали.

Смешавшись с жителями нового города, которые пришли сюда, чтобы перекусить и поиграть в немых, Цзиньтун вдоволь насмотрелся на вкусную еду, навдыхал чудесных запахов. В конце концов выяснилось, что чашка чая из большого чайника с кривым носиком стоит как раз один юань. Он подошёл к посвистывающему чайнику поближе, ощущая горьковатый аромат чая, и тут вдруг заметил Одногрудую Цзинь. Она сидела неподалёку с каким-то светлолицым мужчиной средних лет, и они ухаживали друг за другом, накалывая кусочки жареных лягушачьих лапок на бамбуковые зубочистки и отправляя в рот один другому. При виде таких нежностей он просто оторопел. Опустив голову, юркнул в сторону и спрятался за столб, обклеенный ворохом рекламных объявлений, приглашающих лечиться от венерических болезней. В глаза и нос пахнуло аммиаком, и стало ясно, что тут мужчины справляют малую нужду. Он стоял в тени, а Лао Цзинь было видно очень хорошо. Похожий на кочан цветной капусты тюрбан на голове, волосы чёрные, блестящие: может, крашеные, а может — парик. Под покровом ночи и пожилая выглядит моложе, а косметикой можно и из уродины сделать красотку. Вот Лао Цзинь и сияет под нежным светом красных фонарей, как серебряный таз. Пухлые красные губы, грудь вперёд, корсет торчит, как балдахин императорского кортежа, — гулящая баба, да и только. Полюбуйтесь, как старается подать себя, смотреть тошно! Дрянь крашеная! Гуляет старуха — стяжает позор, дочь станет шлюха, сын будет вор. Про себя он крыл её и в то же время страшно завидовал этому светлолицему. В это время кто-то царапнул его по ноге когтистой лапой. Он подумал, что это кошка, но, опустив голову, увидел молодого инвалида с огромными чёрными глазами и шеей как у страуса; тот передвигался на руках, как Сунь Буянь. Инвалид протянул маленькую руку со скрюченными пальцами, глядя жалобно и с надеждой. Сердце у Цзиньтуна заныло — в этом полутёмном, безгласном мире оно размякло, как клейкий пирожок. Даже нищий инвалид не хочет нарушать правила ночного торжка! Растроганный, Цзиньтун почувствовал, что не может отказать этому юноше, ещё более несчастному, чем он сам, и после некоторого колебания подал ему зажатую в руке бумажку. Тот поклонился, развернулся и пошлёпал к большому чайнику с кривым носиком. Когда нищий наливал себе чай, Цзиньтун почувствовал запоздалое сожаление. Лао Цзинь сидела на прежнем месте, и он не смел выйти из своего укрытия. Чтобы убить время и из действительной потребности, он встал к бетонному столбу и начал поливать его. Не успел он закончить свои дела, как чья-то большая рука крепко ухватила его сзади за плечо. Это была седовласая старуха, и её суровое лицо говорило, что для неё нет разницы между мужчинами и женщинами. На руке — красная повязка, на груди — удостоверение санинспектора, выданное городским управлением здравоохранения, на плече — потрёпанная кожаная сумка. Она ткнула пальцем в надпись на стене: «Справлять нужду запрещается!» Потом указала на беджик, на повязку, помахала у него перед носом растопыренной ладонью, вытащила из сумки квитанцию и сунула ему в руки. «Штраф за отправление малой нужды в неположенном месте — пять юаней. Данная квитанция документом отчётности не является». Цзиньтун похлопал себя по карманам и развёл руками. На каменном лице старухи ничего не отразилось — исключения для него явно не сделают. Он поспешно поклонился, сомкнув руки перед грудью, и постучал себя кулаком по голове в знак того, что раскаивается и больше не будет. Старуха холодно взирала на его спектакль. Полагая, что уже прощён, он собрался было проскользнуть мимо, но она преградила ему дорогу. В какую сторону он ни пытался прорваться, старуха везде оказывалась на его пути и тянула к нему руки. Он указал на карманы, предлагая ей поискать самой. Старуха мотала головой, давая понять, что в карманы не полезет, но руки не убирала. Наконец Цзиньтун с силой оттолкнул её и рванул вдоль тёмной стены. Криков вслед ему не было, лишь заливался свисток.

Было уже за полночь, змеиным выползком шуршал влажный юго-восточный ветер. Цзиньтун бродил по улицам, но ноги снова привели к ночному торжку. Продавцы с товаром уже исчезли. Гирлянд тоже не было, и лишь тусклый свет уличных фонарей освещал забросанную перьями и змеиными шкурками улочку. Сейчас её мели дворники. Там же, на улочке, устроили беззвучную потасовку молодые хулиганы. Заметив Цзиньтуна, хулиганы приостановились и вытаращились на него. К его изумлению, самым активным в потасовке был тот самый подросток-инвалид, что принял у него милостыню. Ноги у него были вполне здоровые, а инвалидское седалище и «утюжки» куда-то делись. Расстроенный Цзиньтун проклинал себя за мягкотелость, за своё легковерие, но в то же время не мог не отдать должное хитроумию юнца. Хулиганы переглянулись, юнец подмигнул им, и они, окружив Цзиньтуна, повалили его на землю. Стащили костюм, кожаные туфли — всё до трусов. Потом раздался звонкий свист, и они растворились во тьме, как рыба в океане.

Полуголый, босой он отправился на их поиски. Тут уже было не до соблюдения тишины, он разражался то громкими ругательствами, то жалобными причитаниями. Ногам, изнеженным водными процедурами в сауне, было больно ступать по обломкам кирпичей и битой черепице; леденящий ночной туман пронизывал выхоленную тайскими массажистками кожу. Пришло осознание того, что живущие всю жизнь в аду не очень-то обращают внимание на адские муки. Им могут в полной мере ужаснуться лишь те, кто побывал в раю. Казалось, он очутился в самых глубинах ада — страшнее некуда. Стоило подумать об обжигающем тепле в сауне, как холод пронизывал до костей. Вспомнились дни страсти и наслаждения с Одногрудой Цзинь. Сейчас он тоже голый, но тогда это было счастье, а теперь что? Долговязый, метр восемьдесят, шатался он по улицам в глубокой ночи — настоящий живой труп.

Городская мэрия издала указ, запрещающий держать собак, и хозяева выбрасывали их на улицу десятками. Свирепые, как фашисты, немецкие овчарки, внушительные, как львы, тибетские мастифы, шарпеи с отвислой, как свиная печёнка, кожей и взъерошенные шавки — они сбивались в разномастные своры. Обитали на свалках, то наедаясь до отвала, то бегая с подведёнными от голода животами, еле волоча хвосты. Больше всего они ненавидели подразделение городского управления охраны окружающей среды по борьбе с собаками. Цзиньтун слышал, что несколько свирепых псов утащили из детского сада и сожрали маленького сынишку командира этого подразделения Чжан Хуачана, безошибочно выбрав его среди множества других детей. Сын Чжана в это время сидел на карусели. И тут вдруг с подвесного моста, как ястреб, вылетела чёрная овчарка. Одним прыжком она очутилась возле бедного ребёнка и вцепилась ему сзади в шею. На помощь ей откуда-то примчались ещё несколько разномастных псов, и они, не торопясь, чуть ли не горделиво, утащили наследника командира отряда на глазах у окаменевших от страха воспитательниц. Известный ведущий программ городского радио, выступавший под псевдонимом Единорог, посвятил этому буквально парализовавшему город происшествию целую серию репортажей, сделав поразительное заключение, что под видом собачьей своры орудует банда преступников. Тогда Цзиньтун одевался и ел как король и пропустил всё это мимо ушей. А теперь хочешь не хочешь — задумаешься. Как раз в это время проводился месячник «Люби свой город, соблюдай чистоту». Далань немного почистили от мусора, и своры собак рыскали голодными. На вооружении борцов с собаками недавно появились импортные скорострельные винтовки с лазерным прицелом, и днём псы прятались по сточным канавам, боясь высунуть нос. Лишь после полуночи они вылезали в поисках пищи и уже разодрали и изгрызли кожаный диван в мебельном магазине «Ева». Для полуголого, сверкающего белой плотью Цзиньтуна разгуливать по городу было крайне опасно. Глядя на ощетинившегося чёрного мастифа с круглыми от ярости глазами, он вспомнил, как во время «культурной революции» уже проявивший свой талант публициста Единорог сообщал, что, по сведениям из достоверных источников, тибетский мастиф — это одетый в собачью шкуру рецидивист Цзан Сяо. Сейчас он присмотрелся — а и впрямь под собачьей шкурой-то человек! Сцепив руки перед грудью, он торопливо взмолился: