Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

лицея дневник его 1832–1835 гг.; тетрадь большая, вроде конторской, всего написано около 55 страниц. Так как дневник написан очень откровенно и содержит в себе резкие отзывы о многих придворных лицах, потомки которых живы, – печатание его теперь невозможно, и сын передал его на короткое время в лицей под секретом. И.А. хорошо читает руку Пушкина и, основательно познакомившись с дневником, благодаря своей превосходной памяти запомнил наизусть несколько отрывков и прочел нам их, а мы записали. Здесь могу привести только некоторые…

Какой-то Деларю взял и перевел стихи, в которых встречается такое выражение: «Если бы я был богом, я отдал бы рай за ее поцелуй». Митрополит Филарет, у которого всегда находилось время заниматься чтением литературных произведений, донес в синод о богохульстве. Крылов узнал об этом и сказал:

Когда бы я был бог,

Такой бы глупости

Сказать бы я не мог.

После торжественного празднования совершеннолетия наследника (Александра Николаевича) на другой день на параде поэт проскакал галопом мимо государя, и тот его отправил на «обвахту» (по выражению Пушкина).

Взгляды Пушкина на русское дворянство сходны с взглядом и Карамзина. Та же тенденция о старых русских родах, – исключающая придворную знать, большую частью «случайного происхождения». В этом смысле замечания дневника являются сходными с «Моей родословной». Вообще в дневнике масса любопытных замечаний; некоторые из них, по цинизму, – профессор отказался сообщить нам.

После этого сообщения начались занятия. Я-ко читала избранные отрывки об Островском по воспоминаниям Максимова, а пред этим И.А. прочел несколько анекдотов о писателе по воспоминаниям Нильского.

Я слушала равнодушно… В голове упорно бродит мысль о своем сословии, о том, как мало знают его в обществе и в литературе… ушел Островский и… точно все затихло… Кстати, И.А. повел разговор на эту тему.

– Г-да, положим, что вы вращаетесь постоянно в среде интеллигенции, а ведь не забывайте, что есть масса людей, которые и понятия не имеют ни о Пушкине, ни о значении этого празднества, разговоры о котором нам надоели…

Я не выдержала.

– Не все вышли из интеллигентною крута, И.А.

– Да, да, я знаю, есть среди вас и из других слоев, но все-таки вас немного.

Сколько тяжелых впечатлений, воспоминаний поднялось в душе при этом напоминании! Да, до сих пор и, вероятно, всю жизнь я буду связана с этой средой, где столько тяжелого, столько темного…

Я нахожу, что этим классом литература совсем не занимается. Боборыкин описывает только тот слой московского купечества, где… его принимают; а сколько там таких, откуда его просто выпроводили бы; это именно «настоящие старинные» купеческие дома. И точно нарочно, под впечатлением воспоминаний и чтения об Островском, в голове мелькала мысль о драме, где выведены были бы все эти, так хорошо знакомые лица, вся эта борьба моя с предрассудками среды, смерть дяди, роман… Скомбинировать все это я не могла, но отдельные сцены так и вертелись в голове… Надо было делать усилие, чтобы прогнать эти мысли и заставить себя слушать… вот вздор-то! – говорила я себе… Но образы, знакомые лица, проходили как живые, точно дразнили меня, говоря: а мы здесь, а мы здесь…

Ах, как счастливы писатели! Может ли сравниться что-либо с минутой творения. Если б я могла писать стихи…

Так, прерываемое разговором чтение статьи тянулось до полуночи, и мы разошлись.

Вчера, в ясный и отчаянно морозный день, хоронили интернатку I курса Софию Степановну Кильдюшевскую; бедняжка 19 лет приехала сюда только для того, чтобы умереть! И хворала недолго, около трех недель. Мы вышли встречать ее и провожали на кладбище, отслужив литию против курсов. На отпевании нас собралось около 200 человек с директором и 2 инспектрисами. Обедня была очень длинная, и тяжело было видеть лица родных и знакомых (она из Самары).

Я вышла из церкви, когда внесли гроб, и простояла обедню в притворе…

18 марта

С 16-го снова начались волнения. В провинции, в Киеве – студенты уволены все, и ранее приняты были 54 человека, вследствие чего беспорядки продолжались и университет был закрыт; в Варшаве – многие заключены в цитадель, многие высланы; в Дерптском и Томском забастовки продолжаются. Из Киева сюда приехал депутат, в университете начались сходки, в результате которых за обструкцию высказалось 826 против 601; меньшинство подчинялось большинству. Делается формальное исключение для держащих государственные экзамены, но студенты полагают, что нравственная обязанность всякого, еще не успевшего снять студенческий мундир, – поддержать своих товарищей. Мотивировка забастовки та, что события в провинциальных университетах являются отсутствием гарантий личной неприкосновенности, несмотря на следствие ген. Ванновского; стоя на почве этого принципа и для предупреждения подобного произвола, мы снова требуем возвращения всех студентов высших учебных заведений. Успехи нового движения: лесной институт большинством 10 голосов присоединяется к движению; в горном институте происходят сходки, сегодня решающая; в технологическом тоже. Было собрано делегатское собрание 17 марта и сегодня повсюду известят о причинах движения и устроят сходки. – Вот содержание бюллетеня от организационного комитета. 17-го университет был закрыт, конечно, сегодня у нас была назначена сходка. Накануне В-енский объявил IV курсу свои лекции законченными, простился с нами, пожелал всего хорошего; потом он прислал письмо, что не может читать лекции II и I курсам, т. к. будто бы за недосугом не мог подготовиться к лекции. Ну, просто предлог: из желания угодить молодежи не читает ей лекции.

В 11 часов началась сходка, страшно бестолковая, тянувшаяся до трех часов. Сперва все говорили об университете, читали бюллетени и галдели, кого выбирать в председательницы. Предлагали – чтобы не подвергнуть уже раз исключенных опасности – выбрать из других кандидаток, но толпа не соглашалась, большинство не выходило, рев и гвалт был ужасный; наконец, изменили решение: выбрать кого-нибудь из ранее бывших председательниц, как уже опытных, и остановились на Д-н. После шума снова началось чтение известий, а затем приступили к решению «принципиальных вопросов»: какое это движение, новое ли, или продолжение старого, как его понимать – как общую круговую поруку? Вот около этих вопросов и вертелись все речи ораторов. Но было ясно из них, что никто еще не осведомлен хорошо; известиям из Киева противоречат упорные слухи, что там движение имеет совсем другую подкладку, на национальной почве, и таким образом не относится к общестуденческому движению; о Томском – говорили, что там исключены 17 человек за то, что не подавали прошений об обратном приеме, когда было вывешено объявление… Все это передавалось и комментировалось на все лады, часто среди взрыва шума слышались речи, но ясно было одно: в глубине души каждый был сбит с толку и не мог себе