Плач - Кристофер Сэнсом

– И?.. – подбодрил его я.

– Решил, что не могу оставить это дело так. Если мой клиент каким-то образом замешан в смерти своего отчима, то это преступление перед Богом и людьми. И я не только не смогу представлять его интересы, а даже буду обязан по меньшей мере рассказать обо всем викарию, который печется о наших с ним душах. – Он глубоко вздохнул. – В прошлое воскресенье после церкви я поговорил с Эдвардом, объяснил ему, что мне рассказали о смерти его отчима, и поинтересовался, не связана ли каким-то образом эта история с его чувствами к Изабель.

– И как он на это отреагировал?

– Очень сердито. Сказал, что тот старый барристер не имел никакого права рассказывать сказки о делах, по которым мать его инструктировала не важно сколько десятилетий назад, и что мне не следует слушать эти сплетни.

– Строго говоря, он прав.

Филип наклонился ко мне с упорством на лице.

– Да. Но свирепая манера, с которой он отреагировал, – вам надо было это видеть! Он был взбешен, но в то же время обеспокоен. Здесь что-то кроется, Мэтью, что-то серьезное.

– Так я и подумал, когда Изабель была моей клиенткой, – кивнул я и, сделав небольшую паузу, спросил: – Ну и что дальше?

– Полагаю, нужно поговорить со старым слугой Воуэллом. Делать это без инструкций Эдварда – нарушение правил, но тем не менее я считаю это своим долгом. – Мой коллега плотно сжал губы. – Сегодня пойду к нему.

– Можно и мне пойти?

Поколебавшись, Филип все же кивнул, и на лице его мелькнула редкая робкая улыбка.

– Да. Я буду рад вашему присутствию. Я и так нарушаю правила, а если суждено быть повешенным за кражу ягненка, почему бы не украсть овцу?[41] – Он глубоко вздохнул: – Пойдемте сейчас. Я приехал на лошади. Мы можем сразу отправиться туда.

Я велел Тимоти седлать Бытие, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.

Было все еще рано и город только оживал, когда мы подъехали к дому Коттерстоука у Доугейта. Я то и дело оглядывался – у меня появилась такая привычка с той ночи, когда случилась стычка на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то очень ловкий. А возможно, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который был в бегах, нужды наблюдать за мной больше не было.

Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее почерневшее лицо, мне вспомнился рассказ Барака, как он встретил на улице свою мать. Эта отверженная старая женщина вполне могла оказаться ею. Семейные ссоры – страшная вещь.

Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились в очередь со своими ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам – один подскочил под самый нос лошади Филипа, отчего та шарахнулась в сторону.

– Осторожнее, приятель! – крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. – А то она тебя лягнет!

Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:

– Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?

– Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, – заметил я.

Коулсвин медленно кивнул:

– Вы правы, упрекая меня. Мы должны иметь милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.

– Конечно. Но не давать же им власть над государством, – добавил я с иронией, – как хотели бы анабаптисты.

Похоже, Филипа это задело.

– Вы же знаете: я не одобряю эту ересь, – вздохнул он. – Это характерно для папистов – обвинять реформаторов в анабаптизме, но меня удивляет, что вы верите в этот вздор.

– Я не верю. Прошу прощения.

– Анабаптисты не относятся к избранным, – сурово продолжал мой коллега.

– Вы верите, что люди делятся на избранных и проклятых? – серьезно спросил я.

– Да, – решительно ответил Коулсвин. – Некоторым Бог предопределил спасение, а другие, не имеющие веры, обречены на вечный огонь. Почитайте апостола Павла.

– Мне всегда казалось, что это суровая доктрина.

– Божья справедливость может быть за пределами нашего понимания, но она неколебима. – Филип серьезно посмотрел на меня: – Обретение веры, Мэтью, подтверждает твое место на небесах.

– И показывает путь к праведной жизни – например, попытаться узнать, не убийца ли твой клиент.

Мой собеседник пристально посмотрел на меня:

– У нас обоих в голове эта возможность.

Я согласно кивнул:

– Да. Давайте выясним это.

Дом Коттерстоука не изменился со дня нашей инспекции. Ставни были закрыты, внутри дома стояла тишина, а конюшня позади него снова пустовала и казалась заброшенной этим знойным утром. Было трудно поверить, что мы находимся в центре огромного города. Старая миссис Коттерстоук, подумал я, прожила здесь более пятидесяти лет. Мы привязали лошадей, а когда вышли на солнцепек, Филип, снова став практикующим адвокатом, сказал:

– Им надо было уже продать этот дом. Деньги все больше обесцениваются. Но никто из этих двоих не сделает и шага к продаже, пока не разрешится спор.

Мы прошли через двор конюшни и, выйдя через арку на улицу, постучали в дверь дома. Внутри послышались шаркающие шаги, и старик Воуэлл отворил дверь. Его слезящиеся глаза в удивлении расширились при виде нас в наших робах, и он быстро поклонился.

– Джентльмены, я не знал, что вы придете. У меня нет никаких указаний. Должна состояться новая инспекция?

Из его слов я заключил, что он еще не знает, что я больше не представляю интересы Изабель. Филип дружелюбно ответил:

– Нет, любезнейший, но у нас есть несколько вопросов, которые могли бы помочь нам в этом деле.

Патрик Воуэлл покачал головой в очевидном недовольстве.

– Не знаю, чем я могу помочь. Я служил покойной миссис Коттерстоук всю ее жизнь, но мне ничего не известно о ее делах. Мой долг – лишь держать дом в сохранности.

– Нам очень хочется выяснить, нельзя ли решить спор без обращения в суд, – сказал я.

– На это мало шансов, – печально ответил слуга. – Однако заходите, джентльмены.

Он провел нас в гостиную. Я заметил, что незаконченное вышивание по-прежнему лежит на кресле напротив стенной росписи, и задумался, изменилось ли здесь хоть что-нибудь после смерти хозяйки.

– Прекрасное произведение, – сказал я, посмотрев на картину. – Вы здесь были, когда ее писали?

– Да, сэр. Я тогда был еще почти мальчишкой, но, помню, подумал, что она как живая. Моя покойная госпожа, ее первый муж и двое маленьких детей – все точно такие, какими были тогда. Теперь грустно ее видеть – госпожа умерла, а дети на ножах… – Патрик посмотрел на нас с настороженностью.