Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

Моранж поднял от пылающего камина свои большие глаза и уставился на Констанс.

— Ну, и что бы вы желали для него сделать? Что он знает? Приличный ли хотя бы у него почерк?

— Да, почерк у него хороший… Конечно, знает он не бог весть сколько. Поэтому я и поручаю его вам. Вы с ним займетесь, приучите к делу… Я хочу, чтобы через год-другой он разбирался во всех заводских делах, как хозяин.

Эти последние слова открыли Моранжу замысел Констанс, и к старому бухгалтеру сразу вернулся здравый смысл. Несмотря на все свои мании, он не утратил способности логично мыслить, а потому запротестовал:

— Послушайте, сударыня, раз вы ждете от меня помощи, доверьтесь мне полностью и скажите, на какую должность вы прочите этого молодого человека… Уж не собираетесь ли вы с его помощью отвоевать завод, я хочу сказать, выкупить паи и снова стать его полновластной хозяйкой?

С предельной ясностью и логичностью он доказал все безумие этой затеи, привел цифры, подсчитал, какие суммы потребуются для того, чтобы выкупить у Дени завод, хозяином которого он, по существу, являлся по праву победителя.

— Впрочем, я никак не возьму в толк, сударыня, почему вы хотите устроить именно этого молодого человека, а не какого-нибудь другого?.. Ведь у него нет никаких прав: надеюсь, вы отдаете себе в этом отчет? Он будет здесь просто посторонним, и я предпочту ему человека разумного, честного, хоть немного знакомого с заводскими делами.

Констанс вновь взялась за щипцы и стала помешивать угли в камине. Потом, подняв голову, она проговорила тихим, но властным голосом, глядя прямо в лицо Моранжу:

— Александр — сын моего мужа, он наследник… Посторонний здесь не он, а тот, другой, Дени, сын Фроманов, похитивший наше состояние… Вы надрываете мне сердце, друг мой, не заставляйте же меня говорить слова, от которых оно обливается кровью!

В этом восклицании сказалась собственническая мораль типичной буржуазии — уж лучше пусть наследство достанется незаконнорожденному, лишь бы оно не досталось чужому. Разумеется, это больно ранило ее достоинство женщины, жены и матери, — она сама в этом признавалась, — но она готова была подавить в себе эти чувства, только бы отомстить, изгнать чужака, не останавливаясь даже перед тем, чтобы пожертвовать собственной жизнью. И потом, сын ее мужа — в какой-то мере и ее сын; ведь его отец — это человек, от которого она сама родила старшего, ныне покойного сына. К тому же она и незаконнорожденного сделает своим, она будет им руководить, вынудит его принадлежать ей одной, думать, как она, жить только для нее.

— Вы хотите знать, как я собираюсь использовать его в деле? Откровенно говоря, я сама еще не знаю… Боюсь, не так-то скоро удастся раздобыть необходимые мне сотни тысяч франков. Ваши расчеты совершенно точны, весьма возможно, что мы никогда не будем иметь достаточно денег, чтобы выкупить свои паи. Но почему не попытать счастья, почему не вступить в борьбу?.. Пусть мы побеждены, тем хуже для того, другого! Поверьте, если этот молодой человек будет меня слушаться, он станет тем грозным возмездием, которое принесет заводу гибель, уничтожит его.

И, взмахнув рукой, словно жест ее даже через толстые стены особняка грозил заводу гибелью, она досказала свою страшную мысль. Очевидно, среди всех еще неясных ей самой проектов, внушенных ненавистью, ей рисовалась последняя, желанная битва; если ей удастся устранить чужака, она воспользуется этим жалким Александром как разрушительной силой и бедствия, вызванные им, хоть немного облегчат ее муку. Она пришла к этому безумному решению, доведенная до предела отчаяния, в которое ее повергла смерть единственного сына, иссушенная тоской, сгорая от неудовлетворенной материнской нежности, почти лишившись рассудка под влиянием загубленного ею же самой материнства, — и это извращенное чувство толкало ее на преступление.

Моранж содрогнулся. А она со свойственной ей жестокой беспощадностью сказала в заключение;

— Двенадцать лет я жду рокового удара судьбы, наконец настал мой час… Я скорее пожертвую своей жизнью, чем упущу этот последний шанс.

Итак, она поклялась погубить Дени, это было решено, если того же захочет судьба. И старый бухгалтер представил себе трагедию невинных детей, которые понесут кару за отца, и весь ужас надвигавшейся катастрофы возмутил его мягкое сердце. Так неужели же дать свершиться еще одному преступлению, умолчав о том, другом, что было ему известно? Первое чудовищное преступление, погребенное в их душах злодеяние, о котором они не смели упоминать даже наедине, вновь встало перед ним в эту страшную минуту, ибо, когда Констанс, старавшаяся подчинить его своей воле, заглянула в полные ужаса глаза Моранжа, она прочла в этом взгляде все и содрогнулась. С минуту они смотрели друг на друга, и каждый, прочитав в глазах другого то, что пережил тогда у рокового люка, словно окаменел от ледяного дыхания бездны. И на сей раз побежденным вновь оказался он: жалкий и безвольный, порабощенный непреклонной энергией этой женщины, он не посмел сказать ни слова.

— Итак, мой друг, решено, — мягко продолжала она, — я рассчитываю на вас, для начала возьмите Александра простым служащим… Вы встретитесь с ним у меня как-нибудь на днях, часов в пять вечера, как только стемнеет, потому что мне не хочется, чтобы стало известно, что я принимаю в нем участие. Давайте послезавтра вечером. Хорошо?

— Ну, что ж, послезавтра так послезавтра, как вам угодно, сударыня.

На следующий день Моранж был до такой степени взволнован, что следившая за ним консьержка поделилась своими опасениями с мужем: видать, их жилец совсем спятил, позабыл надеть комнатные туфли, когда спускался за водой, разговаривал сам с собой, и лица на нем нет. В тот день произошло одно невероятное событие. После обеда Моранж больше чем на час опоздал на работу: происшествие воистину необычайное — даже старожилы завода не могли припомнить, чтобы такое случилось с ним хотя бы раз. Словно подхваченный бурей, он шел куда глаза глядят и очутился на Гренельском мосту, где однажды Дени уже спас его, удержав от непреодолимого желания броситься в воду. Какая-то неведомая сила вновь привела его на то же самое место, он перегнулся через перила и замер, как и в тот раз, глядя на бегущую воду. Со вчерашнего вечера он не переставал твердить одни и те же терзавшие, преследовавшие его слова, которые он шептал вполголоса: «Неужели дать свершиться еще одному преступлению, умолчать о том, что мне известно?» Очевидно, именно из-за этих настойчивых слов он позабыл утром надеть комнатные туфли, а сейчас его рассудок совсем омрачился, и он, не заметив заводских ворот, прошел мимо. И не потому ли он сейчас склонился над Сеной, что в душе его жила бессознательная надежда схоронить в глубине вод свою тревогу, которой не давали утихнуть эти несколько упрямо возвращавшихся слов? Там, на дне, слова умолкнут наконец, он перестанет их повторять, не услышит больше их зова, подчиниться которому у него нет сил. А вода так ласково манила, и до чего было бы славно прекратить борьбу, покориться судьбе, как и подобает несчастному человеку с чувствительным и нежным, так много выстрадавшим сердцем.

Моранж все ниже и ниже перегибался через парапет, чувствуя, что вода готова принять его, как вдруг юный и веселый голосок окликнул его по имени:

— Что вы там увидели, господин Моранж? Может быть, там есть большие рыбы?

Это была Гортензия, рослая для своих десяти лет, очаровательная девчушка, которую горничная вела в гости к маленьким подружкам в Отей; и когда растерявшийся Моранж повернулся к девочке, руки его дрожали, а глаза затуманились слезами перед этим дивным видением, этим бесценным ангелом, возвратившим его из такой дали.

— Как, это вы, моя милочка!.. Нет, нет, здесь не видно больших рыб. Должно быть, они попрятались на дно, потому что вода зимой чересчур холодная… А вы идете в гости? Какая же вы красавица в этой шубке, отделанной мехом!

Девочка засмеялась, довольная похвалой и тем, что ее так любят: в голосе ее старого друга слышалось трепетное обожание.

— Да-да, мне сегодня очень весело, там, куда я иду, будет спектакль… О! До чего же хорошо! Какая я счастливая!

Она сказала это точно так, как в былые времена говорила его Рэн, и Моранжу захотелось стать на колени и покрыть поцелуями ее маленькие ручки.

— Надо, чтобы вы всегда были счастливой… Какая же вы хорошенькая, и мне ужасно хочется поцеловать вас.

— Так поцелуйте же меня, господин Моранж. О, знаете, куклу, которую вы мне подарили, зовут Марго. Вы даже представить себе не можете, какая она у меня послушная!.. Приходите как-нибудь взглянуть на нее.

Он поцеловал девочку и долго с бьющимся сердцем, готовым принять любые муки, смотрел, как она удалялась в бледном свете зимнего дня. Нет, это было бы слишком подло, он обязан сделать так, чтобы ребенок был счастлив. Медленно брел он по мосту, и опять в его ушах зазвучали те же слова, требуя ответа: «Неужели дать свершиться еще одному преступлению, умолчать о том, что мне известно?» Нет, нет! Это немыслимо, он скажет все, будет действовать. Однако в голове его мутилось: но что он скажет, как будет действовать? Вернувшись в контору, Моранж в довершение всех сегодняшних странностей, противоречивших его давним привычкам, вместо того чтобы тотчас же погрузиться в бесконечные счета, сел писать длинное письмо. В этом письме, адресованном Матье, Моранж подробно рассказывал обо всем случившемся, о неожиданном появлении Александра, о планах Констанс и об услуге, которую он согласился ей оказать. Впрочем, слова, выходившие из-под его пера, скорее походили на исповедь, которой он, Моранж, хотел облегчить свою душу, но сам он, видимо, еще не принял окончательного решения, ибо роль судьи была ему не по силам. Но если он предупредит Матье, они смогут действовать вдвоем. И он закончил письмо просьбой приехать на завод не раньше шести часов вечера, ибо ему хотелось сначала познакомиться с Александром, узнать, чем окончится эта встреча и чего потребует от него Констанс.