Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

— Посмотрим, — сказала она в заключение, — что получится, когда всех поставят на свое место.

Она выжидала, пока они перешли в маленькую гостиную, и только там, закрыв все двери, уселась у огня и заговорила, нарушив величественное безмолвие этого зимнего вечера.

— Друг мой, по-моему, я уже вам говорила, что мне понадобится ваша помощь… Так вот, помогите устроиться на завод одному молодому человеку, моему протеже, возьмите его к себе в контору, если хотите оказать мне услугу.

Сидевший по другую сторону камина Моранж удивленно взглянул на Констанс.

— Но я ведь такими делами не распоряжаюсь, обратитесь к патрону, он, безусловно, сделает все, что вы пожелаете.

— Нет, нет, я ничем не хочу быть обязанной Дени… И потом, это не входит в мои планы… Именно вы порекомендуете молодого человека, возьмете его себе в помощники, устроите его и обучите… Надеюсь, вы имеете право принять на работу служащего? К тому же я этого хочу.

Она говорила властным тоном, и он поник, подчинился, привыкнув повиноваться сначала жене, затем дочери, а теперь этой старой развенчанной королеве, которую он боялся, несмотря на глухой протест, с некоторых пор нараставший в его душе. Однако он осмелился спросить:

— А кто этот молодой человек? Конечно, я могу его взять.

Констанс ответила не сразу. Она наклонилась к огню, будто желая поправить выпавшую головешку, а на самом деле чтобы оттянуть объяснение. К чему сразу открывать свои карты? Все равно придется рано или поздно все ему рассказать, если она хочет иметь его своим партнером в игре. Но зачем торопиться? И она решила, что будет осмотрительнее объяснить все простой заинтересованностью в судьбе юноши.

— Это молодой человек, чья участь меня взволновала в связи с кое-какими личными воспоминаниями… Возможно, вы помните девушку, которая работала здесь, о, очень давно, лет тридцать тому назад, некая Норина Муано, старшая дочь папаши Муано…

Он стремительно вскинул голову и уставился на нее широко открытыми глазами: на него вдруг нахлынули воспоминания. Даже не успев обдумать своих слов, он удивленно вскрикнул, выдав себя с головой.

— Александр-Оноре, сын Норины, ребенок из Ружмона!

Пойманная с поличным, она выронила из рук щипцы и посмотрела на Моранжа взглядом, проникшим в самую глубь его души.

— Значит, вы знаете… Что же вам известно? Скажите! И не пытайтесь скрыть от меня ничего. Говорите же, я требую.

О, господи, что он знал? Да он знал все. Он стал рассказывать медленно, неторопливо, словно в забытьи. Он все видел, обо всем знал: и о беременности Норины, и о деньгах, которые Бошен дал ей на роды в заведении акушерки Бурдье, и о ребенке, отправленном в воспитательный дом, а затем к кормилице в Ружмон, откуда тот позднее скрылся, украв триста франков. Ему — даже было известно, что этот юный лоботряс, попав в Париж, вел достаточно гнусную жизнь.

— Но кто вам об этом рассказал? Откуда вы все это знаете? — в сердцах закричала она, не в силах скрыть тревоги.

В ответ он лишь широко и неопределенно повел рукой, включив в этот жест и дом Бошенов, и весь завод. Он все знал, кое-кто говорил с ним об этом, кое-что он сам слышал, кое о чем догадался. Он даже точно не мог вспомнить, откуда он об этом знает. Но он знал.

— Понимаете, когда человек больше тридцати лет прослужит на одном месте, все как-то само собой откладывается у него в памяти… Я все знаю, знаю все…

Она вздрогнула; воцарилось глубокое молчание. Моранж уставился на пылавший в камине огонь, словно весь ушел в свое печальное прошлое, которое он носил в душе под оболочкой скромного и старательного служащего. Констанс, поразмыслив, решила, что все обернулось к лучшему, все стало ясно и определенно. Поскольку Моранж знает, ей остается только с обычной своей волей и решимостью воспользоваться им как послушным орудием.

— Совершенно верно! Тот самый Александр-Оноре, дитя из Ружмона. Наконец-то я разыскала этого мальчика… А известно ли вам, что я двенадцать лет его искала, совсем было уже отчаялась, думала даже, что его нет в живых?

Он утвердительно кивнул головой, и Констанс продолжала говорить. Рассказала о том, как она было совсем отказалась от своих замыслов, как вдруг сама судьба пришла ей на помощь.

— Словно гром грянул… А было это в то самое утро, когда вы застали меня в таком волнении. Моя золовка Серафина, которая не балует меня своими посещениями, — пожалуй, и четырех раз в год у нас не бывает, — к немалому моему удивлению, явилась в десять утра. Вы ведь знаете, она в последнее время стала очень странной, так что, признаться, вначале я не очень-то прислушивалась к ее словам. Она рассказала мне историю какого-то молодого человека, с которым ее познакомила одна дама. Этот несчастный молодой юноша сбился с пути, попал в дурную компанию, и его необходимо спасти, протянуть ему руку помощи. И вы представляете себе, как я была поражена, друг мой когда она, уже не таясь, сообщила о том, что случай помог ей обнаружить… Поверьте, это сама судьба пожелала прийти мне на помощь.

И действительно, все получилось самым невероятным образом. Серафина в последние годы окончательно лишилась рассудка, чудовищно страдала от преждевременной дряхлости и увядания, наступивших после дурацкой операции, от которой она ждала чуда, верила, что обретет право на безнаказанные наслаждения. В страстной погоне за утраченными радостями любви, она снова пустилась в разгул, не брезговала самыми грязными притонами, самым чудовищным развратом. О ее необычайных похождениях ходили поистине фантастические слухи, а потом при содействии одной своей приятельницы, особы весьма добродетельной, она возымела странную идею — тоже сделаться дамой-патронессой благотворительного общества, ставившего своей целью поддерживать и обращать на путь истины юных преступников, выпущенных из тюрьмы. Некоторым из них она даже давала приют в таинственных апартаментах первого этажа своего особняка на улице Мариньян. Предоставляя своим питомцам пропитание и ночлег, отгородившись наглухо закрытыми ставнями от людских взглядов, Серафина жила с ними в самой тесной близости, что граничило с полным безумием. И должно же было случиться, что однажды вечером какой-то из ее молодых приятелей привел к ней Александра, здоровенного парня тридцати двух лет, освобожденного накануне после шести лет тюремного заключения. Целый месяц он был полновластным хозяином дома; затем, когда однажды утром, в порыве откровенности, он поведал ей свою настоящую историю, назвал имя своей матери, Норины, рассказал о Ружмоне, о тщетных попытках найти своего богача отца, Серафину вдруг осенило: она поняла, откуда у нее подчас возникало ощущение, что она когда-то уже видела этого юношу, а сходство его с Бошеном рассеяло ее последние сомнения и эта случайная встреча, толкнувшая ее в объятия побочного племянника, это скандальное сожительство, в котором было что-то трагически роковое, очень ее позабавило, как-то встряхнуло ее, нарушив привычное течение жизни. Бедный мальчик! Не могла же она оставить его у себя, она ему даже ничего не рассказала о своем удивительном открытии, опасаясь неприятностей. Но, зная о безуспешных розысках, которые предпринимала Констанс, она пришла к ней поделиться этой историей, тем более что была уже порядком пресыщена своим последним приключением и вновь познала адские муки неудовлетворенного желания, ибо этот негодяй устраивал ее не более, чем первый встречный.

— Он понятия ни о чем не имеет, — добавила Констанс, закончив свой рассказ. — Моя золовка пошлет его ко мне, просто как к своей приятельнице, которая может помочь ему получить приличное место… По ее словам, он мечтает теперь только устроиться на работу. Пусть этот несчастный совершил ошибки, ему можно простить все! Впрочем, как только он окажется у меня в руках, я сама займусь им, и он будет делать лишь то, что пожелаю я.

Хотя Серафина и умолчала о своих интимных отношениях с Александром, Констанс достаточно хорошо ее знала и сразу догадалась, из какой грязи она вытащила его, она, чьи усталые руки обнимали теперь лишь одну пустоту. От нее же Констанс узнала выдуманную самим Александром историю его шестилетного заключения, которым он якобы был обязан своей возлюбленной, настоящей виновнице преступления, чью тайну он, как истый рыцарь, отказался выдать правосудию. Но это были всего шесть лет из тех двенадцати, в течение которых он пропадал. Можно было опасаться самого худшего, самых гнусных поступков, самых темных преступлений, скрытых страшной тайной минувших лет. Из тюрьмы, пребывание в которой было для Александра отдыхом, он вышел несколько присмиревшим, твердо решив не калечить более свою жизнь. Ухоженный, приодетый и получивший кое-какие наставления от Серафины, Александр теперь производил впечатление вполне приличного молодого человека.