Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

— И что, этого несчастного невозможно поймать? — спросила герцогиня.

— За его голову назначена награда в две тысячи дукатов, сударыня; но по сей день ни один из наших шпионов не рискнул донести на него, и ему пока удавалось избегать всех наших ловушек и засад.

— Ну, граф Лев, на твоем месте, слово солдата, я либо добыл бы голову Бизарро, либо лишился своего доброго имени.

— Я постою за свое имя, — ответил лишь Рене, — и добуду его голову.

— С этого дня, — обратилась к нему герцогиня, — я буду давать вам руку для поцелуя.

CXII

В КОТОРОЙ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ РАССТАЛИСЬ, ОДИН — ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ НА СВОЮ СЛУЖБУ К МЮРАТУ, ВТОРОЙ — ЧТОБЫ ПОПРОСИТЬСЯ НА СЛУЖБУ К ГЕНЕРАЛУ РЕНЬЕ

На следующий день в обед Мане и граф Лев приняли предложение короля Жозефа и отправились поохотиться на кабанов в Аспрони: они предпочли их всей остальной живности, водившейся в Каподимонте. Они настреляли дюжину кабанов, которые были затем привезены на телеге, а мясо их распределили между солдатами.

Саличети, очень гордившийся городом, в котором жил, предложил молодым людям задержаться еще на пять или шесть дней, чтобы ознакомиться со всеми достопримечательностями; он лично сопровождал их в двух или трех экскурсиях.

Они посетили Низиду, древнюю виллу Лукулла; Путеолы, бывшие еще до Неаполя столицей Кампаньи, Храм Серапиды, остатки моста Калигулы, озеро Лукрин, наполовину засыпанное землетрясением 1538 года; Аверну, на берегу которой Эней срывал золотые ветви, открывавшие ему врата в ад, и, наконец, Ахерон, который вместо огней сегодня несет грязные воды, обладавшие свойством откармливать устриц и мидий, приплывавших сюда из Тарента; дальше, по живописной дороге, которую оттеняла густая зелень придорожных деревьев и желтизна вересковых зарослей, они добрались до Мизенского моря, на котором некогда стоял римский флот, а Плиний Старший, бывший адмиралом, отправился на лодке к пылавшему Везувию, чтобы рассмотреть его поближе, но между Стабиями и Помпеями задохнулся в огромном облаке пыли; затем они оказались в Байе, где находилась вилла Цицерона, в существовании которой тот признавался неохотно из-за дурной славы ее бань, — это была его Кумекая вилла, которую он называл Баули, с ее фаянсовыми колоколами, сверкавшими на солнце; здесь Нерон притворялся, что помирился со своей матерью, и, прощаясь с ней, поцеловал ее груди — в знак наивысшего внимания и уважения, по словам Тацита, которые сын мог проявить к матери. В сотне шагов в море золоченая галера, на которой она добиралась до своей виллы в Байях, дала течь и стала тонуть, и Агриппина без единого крика о помощи вплавь добралась до своего дома в Байях, где ее подобрали рабы. Но спустя час прибыл Аницет, через которого она велела как свое последнее слово передать сыну это ужасное выражение: Feri ventrem («Бью в живот»), — так она наказывала свое чрево, породившее матереубийцу.

Дальше у другой оконечности полумесяца, который образует порт Неаполя, их взорам открылись Портичи, Toppe дель Греко и Кастелламаре, взявшая свое название от развалин форта, находившегося прямо в Соррентском море, покрытых в наши дни апельсиновыми рощами; затем показался мыс Кампанелла — самая близкая точка к острову Капри, куда путь был заказан: вот уже почти год, как островом владели англичане.

Несмотря на опасности, которые им могли повстречаться при переходе через леса Ла Кава, молодые люди не могли устоять перед желанием полюбоваться на Пестум, где решили оставить свои имена на древнегреческих памятниках, которые лежали в развалинах еще со времен Августа.

Среди кустарника ежевики и гигантской растительности, защищавших подступы к чудесам древности, Рене испытал все страдания мира при виде одной из тех роз, что корзинами поступали отсюда в Неаполь, — для того, чтобы там гадали на их лепестках и роняли их на плиты Апиция или Лукулла.

Из кустов ежевики выползла напуганная их приближением змея; покрутив позолотой колец по мрачным плитам одного их храмов, она исчезла в целле.

Несомненно, это было божество, охранявшее покой и одиночество этих развалин.

На обратном пути они остановились в Салерно, чтобы посетить могилу Папы Григория VII, который сначала преследовал отца Генриха IV Германского[144], а затем сам стал жертвой его преследований и перед своей смертью приказал вывести на своем надгробии следующую циничную эпитафию:

«Я любил справедливость, я избегал несправедливости, и вот почему я умираю в нищете и в ссылке».

Настала пора ехать, пора покинуть прекрасный город Неаполь и гостеприимного добряка Саличети. Мане и граф Лев поклялись в братстве по оружию и в вечной дружбе и расстались.

Графу Льву Саличети предложил дождаться первого же отряда, направлявшегося в Калабрию, и присоединиться к нему.

Но Рене не был тем человеком, который нуждался в подобных предосторожностях, дабы защитить свою жизнь, поэтому, когда ему предложили поступить под начало генерала Ренье, о местонахождении которого он ничего в тот момент не знал, так как связь с ним была прервана, но который точно был либо в Амантее, либо в Котроне, Рене лишь ответил, что присоединится к генералу, где бы тот ни был.

— Вам достаточно будет только назвать себя, и он поймет, что с вами следует посоветоваться, прежде чем искать лучшего применения вашим лучшим качествам.

Герцогиня Лавелло хотела протянуть ему свою руку для поцелуя, но Рене, поклонившись очаровательной женщине, сказал ей:

— Сударыня, такая честь может быть только вознаграждением, но никак не поощрением.

Рене вскочил на великолепную лошадь, которая в полной экипировке ждала его у ворот дома Саличети, признавшегося ему по секрету, что это подарок короля Жозефа; он был в малой офицерской форме, карабин его приторочен к седлу, а за поясом два его верных спутника — пистолеты. Не слушая возражений Саличети, он в полном одиночестве пустился в дорогу.

После первого дня пути он остановился на ночлег в Салерно; его лошади хватало двухчасового отдыха в дневную жару, чтобы затем бежать без устали по десять часов.

На второй день он добрался до Капаччо; здесь, порасспросив, он узнал, что предстоящий путь труден, во-первых, из-за обилия переплетающихся и путающихся дорог, а во-вторых, из-за бесчисленных разбойничьих комитивов[145], которые стараются отрезать французскую армию от Неаполя и всячески мешают связи генерала с городом. Говорили также, что английский генерал Стюарт бросил к заливу Святой Евфимии корпус из шести-семи тысяч англичан и трех-четырех тысяч каторжников, которых записали к себе в союзники Бурбоны.