Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

— Этого вполне достаточно, сударь; но как могло случиться, что такой великий человек, как Наполеон…

— Тсс! — произнес Саличети. — Наполеон — мой соотечественник, и я не могу позволить, чтобы в моем присутствии его с кем-то сравнивали, пусть даже с солнцем: и на солнце есть пятна, сударь.

Граф Лев поклонился, попрощался с министром и вышел.

У ворот гостиницы «Виктория» он повстречал Мане.

Лицо молодого человека сияло.

— По поводу того, о чем я говорил вам, — начал он. — Я разговаривал о вас с королем, и он сказал мне, что не прочь принять вас.

— Мой дорогой друг, — ответил граф Лев Мане, — с тех пор, как я болтаюсь у министров и сейчас три четверти часа болтал с Саличети, я стал человеком этикета. Господин Саличети мне милостиво сказал, что переговорит с королем обо мне, значит так тому и быть; боюсь, я должен дожидаться приглашения к королю из других уст.

— Вы определенно правы, — сказал Мане. — Но в тот час, когда у вас будет аудиенция, я постараюсь быть там. Теперь, как вы собираетесь провести остаток дня? Не хотите ли отобедать в Помпеях?

— С удовольствием, — ответил Лев и позвонил. — Мальчик, — сказал он, — хороший экипаж и две добрые лошади для нас до вечера!

Мэтр Мартин Цир распорядился приготовить для них лучший экипаж: двое молодых людей, которых через час после их прибытия вызвали одного к королю, а другого к министру, были, на его взгляд, людьми достойными.

Двое молодых людей сели в экипаж.

День выдался великолепный: несмотря на то, что шла вторая половина января, уже чувствовалось приближение со стороны Сицилии тех мягких морских потоков, благодаря которым розы в Пестуме цвели дважды в году и которые, еще трепеща сладострастием, замирали над водами Неаполитанского залива.

Весна еще не наступила, но зима уже прошла. Грязное, но праздничное побережье три раза меняло имя: от Пилиеро до порта Кармине и затем к Моли с его импровизатором, певшим на берегу стихи из Тассо, и обратно — к капуцину, воспевавшему чудеса Иисуса. Свиньи, которые встречались на каждом шагу и порой были единственными метельщиками на улицах Неаполя; залив со сверкающими волнами, обрамленный мысом Кампанелла с одной стороны и мысом Мизена — с другой; лазурный остров Капри, очертаниями напоминающий плывший по волнам гроб; девушки, бегавшие наперегонки, с охапками цветов, которые только показались из-под снега, — все дышало этим свежим и веселым воздухом, вдохнув который Метастаз[139] когда-то сказал:

О юность, весна жизни!О весна, юность года!

И все смеялось, пело, бросалось цветами, бранилось все два лье, отделяющие Ресину от Моли.

В Ресине была совсем другая картина. Те же девушки, те же капуцины, те же певцы и даже те же свиньи. Но к ним присоединились изготовители макарон, представители ремесла, которое знакомо почти каждому обитателю Портичи.

Взору предстало фантастическое зрелище: люди, обнаженные до пояса и месившие тесто, пока оно не наберет толщину, предусмотренную законами гастрономии. На этом столе, где месилось тесто, и рождалась слава макарон Портичи, вкус которых не имел себе подобного во всей Италии.

На подъезде к Toppe дель Греко двоим молодым людям показалось, что они стали свидетелями мятежа или нападения разбойников. Стрельба становилась столь интенсивной, что они начали жалеть о том, что не прихватили с собой оружие, но скоро выяснилось: то, что они приняли за ружейные выстрелы, оказалось шумом множества фейерверков в честь Святого Антония.

Наши молодые люди, мало знакомые с календарем, остановились понаблюдать. Праздник, по их мнению, должен был бы происходить в июне: великого богослова, отплывшего в Африку, сильный ветер ненароком пригнал к берегам Италии. Но им тут же объяснили, что речь идет не об этом Антонии, святом Антонии Падуанском, покорителе Везувия и укротителе огня, а об Антонии, известном по «Искушению» Калло[140].

Большие почести, которые воздавались святому, объясняли огромное число свиней, разгуливающих по улицам.

Наконец они добрались до Помпей.

Это было то время, когда до расчистки и обнаружения подземного города, который мы сегодня знаем, было еще далеко; но уже тогда чувствовалось, что город готов раскрыть тайны любознательным чужеземцам, с тех пор как раскопки направляет умная рука знатока древностей.

Именно здесь граф Лев в подробностях объяснял своему товарищу значение слов атрий, имплювий, триклиний и всего, что касалось дома в стиле греко-римской архитектуры.

По улице Могильников из земли едва выглядывали круглые лавочки, которые устанавливали мертвые в надежде собрать вокруг себя достойное общество: могила человека соседствовала с могилами его родителей, друзей, но иной раз и простых прохожих.

Граф рассказывал своему спутнику, как все выглядело в то время, когда на средства вольноотпущенника Диомеда был построен самый красивый дворец в пригороде, и о предназначении каждого здания и каждой лавочки.

Сумерки наступили прежде, чем было удовлетворено научное любопытство Мане, и прежде, чем научные монологи его друга могли утомить его.

Настала пора возвращаться. Уже три часа как они перенеслись в древность из девятнадцатого века и путешествовали в компании современников Плиния Старшего и Плиния Младшего.

Внезапно вся картина вокруг изменилась, и вместо мрачного некрополя они оказались на веселой и оживленной дороге, им показалось, что вечер обещает быть еще более шумным, чем день. Луна, зависшая в точности над кратером Везувия, была похожа на снаряд, которым собиралась выстрелить в небо огромная мортира. Море напоминало покрывало из серебристой дымки, на котором покачивались и скользили лодочки, спереди на них были возжены огненные снопы, при свете которых в ночи рисовались рыбаки, вооруженные трезубцами; они подстерегали рыб, привлеченных этим обманчивым светом.

Долгая дорога из Помпей в Неаполь была освещена мириадами огней и напоминала одну из улиц Рима в вечера mocoletti в последние дни карнавала[141].

Стоит увидеть это движение, почувствовать, если можно так выразиться, все слова, которыми здесь пронизан воздух, чтобы понять всю наполненность жизнью, которую в избытке Бог щедрыми пригоршнями даровал этой стране, благословленной солнцем.

В Портичи экипаж сделал привал, чтобы дать лошадям передохнуть. Он тотчас же был окружен местным населением, которое с любопытством, но без тени враждебности взбиралось на его подножье, без стеснения оглядывало путешественников и трогало руками серебряные витые шнуры на мундире Мане и бранденбуры Льва.