Штурман дальнего плавания - Юрий Клименченко

Удивительное спокойствие охватило Георгия Георгиевича.

— Я не знаю этих людей. На моем судне комиссара не было. Он ушел в отпуск перед отходом в рейс, — проговорил Дробыш.

Гестаповец еще раз ударил и крикнул:

— Вон! Поедешь в КЦ!

Он гневно скомкал сигарету, со злостью швырнул ее в угол, потом позвонил и приказал Вюртцелю привести к нему Сахотина.

Герман страшно перепугался. Он видел, каким вернулся из комендатуры Дробыш, и не знал, что думать. По дороге он все время спрашивал Вюртцеля:

— Что случилось? Что случилось?

Вюртцель молчал.

У «Маннергейма» сидел переводчик.

— Сахотин, вы обвиняетесь во вражеских действиях против германского рейха, — начал гитлеровец и строго глянул на Сахотина круглыми совиными глазами.

Герман побледнел. Он испуганно смотрел на гестаповца, не в силах выговорить ни слова.

— Вы понимаете, что это значит? Вы организовали слушания московского радио в лагере, вы распространяли листовки и призывали интернированных к неповиновению.

— Я… я… никогда этим не занимался, — наконец пролепетал Сахотин. — Вы ошибаетесь, гер хауптман. Я никогда…

— Тогда кто же занимался?

— Мне это неизвестно.

— Вы лжете, Сахотин. Вы плавали на «Крамском» комиссаром, мы и это знаем…

— Нет, нет, это неправда! Вторым помощником! Я же говорю, что вы ошибаетесь, гер хауптман. У нас был другой… — с жаром говорил Сахотин, потрясенный предъявленным ему обвинением.

— Кто же у вас был комиссаром?

Сахотин молчал. Он понял, что попал в ловушку.

— Хорошо, Сахотин. Вы можете ничего не говорить. Ганс, — обратился «Маннергейм» к переводчику, — пусть приготовят машину и скажите Вюртцелю, чтобы он захватил его вещи… — гестаповец кивнул на Сахотина. — С ним поговорят в другом месте. Там он расскажет и о своей деятельности.

Безумный страх охватил Сахотина. В голове его проносились страшные картины: гестапо, мрачные подвалы, пытки… А он так плохо переносит боль. Вдруг будут вгонять иголки под ногти? Он слышал, что в гестапо употребляют такие методы. Боже, только не это! Он взглянул на «Маннергейма», углубившегося в чтение бумаг и, казалось, забывшего про Сахотина. Под окном заурчала машина.

В конце концов почему он, Сахотин, должен жертвовать жизнью за другого человека? Сейчас не такое время. Гибнут миллионы людей. Пусть будет счастлив тот, кто любой ценой сумел выжить. К тому же Зайцев — старый, пожил в свое удовольствие, а он, Сахотин, молодой. Жизнь еще вся впереди. Нет, к черту, он не желает умирать из-за того, что кто-то организовал в лагере радиослушание. Подумаешь, конспираторы нашлись. Кому это нужно? Сидели бы себе тихо до конца войны, и все было бы в порядке. Пусть пеняют теперь на себя. А предательства здесь никакого нет. Немцы и так знают, кто замполиты. В общем же, пусть все идут к черту.

В комнату вернулся переводчик.

— Так как же, Сахотин? Кто у вас был комиссаром? — поднял наконец голову «Маннергейм».

— Зайцев, — решительно сказал Сахотин.

Хауптман посмотрел в список и удовлетворенно кивнул головой.

— Вот теперь, Сахотин, я вижу, что вы говорите правду. Зайцев. Все они тут записаны. Подпишите.

— Нет, нет. Я подписывать ничего не буду, — снова испугался Сахотин. — Я же сказал…

— Да вы не бойтесь — усмехнулся гитлеровец. — Я даю вам слово немецкого офицера, что об этом никто не узнает. К тому же вы только подтвердите то, что уже подписано одним человеком…

«Дробыш», — мелькнуло у Сахотина.

— Что я должен подписать? — опасливо спросил он.

— Вот это. — Гестаповец положил перед ним листок с фамилиями замполитов, прикрыв рукою место, где якобы подписался Дробыш.

— А нельзя не подписывать? — заискивающе улыбнулся Сахотин. — Я так вам скажу все фамилии.

— Нельзя. Это проформа. За своих товарищей не беспокойтесь, им ничего не будет. Подписывайте.

Сахотин подписал, и тотчас же ему сделалось тошно. Как бы не узнали! Правда, он не один, но все же… Вдруг как-нибудь откроется. Тогда он пропал.

— Так очень прошу, чтобы никто…

— Понятно, понятно. Теперь идите, Сахотин, в лагерь и не занимайтесь больше агитацией против Германии. Я вас на этот раз отпускаю, ну а в следующий раз вам придется беседовать уже не со мной.

— Что вы, господин хауптман, я понятия не имею… — опять похолодел Сахотин. Откуда этот проклятый «Маннергейм» взял, что он занимался агитацией? Наоборот… Он никогда не интересовался этими делами.

— Хорошо. Идите.

В дверях замка он столкнулся с Александровым. Тот подозрительно посмотрел на Сахотина:

— Зачем это вас вызывали?

— Да так, пустяки. Я просился на другую работу. Отказали, сволочи.

В комнате он заметил бледного Дробыша, который складывал что-то в свой мешок.

«Тоже подписал», — облегченно подумал Сахотин, глядя на расстроенное лицо капитана.

Дробыш считал себя погибшим. Он несколько раз порывался рассказать о том, что случилось с ним, товарищам, но боялся. А вдруг подумают, что он все же подписал и оправдывается… Нет. Пока лучше молчать. Он собрал свои вещи и ждал, когда его позовут. Но прошел день, потом второй, Дробыша никто не трогал, только перестали давать добавочную миску супа.

Понемногу капитан стал приходить в себя. То, что он нашел силы отказаться от подписи, наполняло его уважением к самому себе. Пусть говорят про него что хотят, а Георгий Дробыш никогда не станет подлецом. Он вырос в собственных глазах, и теперь ему хотелось общаться с товарищами, жить их интересами…

Георгий Георгиевич стал чаще разговаривать со своей командой и даже предложил себя в руководители кружка английского языка.

Спустя два дня замполитам приказали собрать вещи и выйти на плац. У комендатуры пофыркивал лагерный грузовик с брезентовым верхом. «Маннергейм» давал инструкции четырем солдатам-конвоирам.

Над Риксбургом стояло серое, неприветливое утро. Шел мокрый снег и тут же таял, образовывая под ногами жидкую холодную кашицу. Уныло стучал на ветру оторвавшийся от крыши железный лист. Скрипел флюгер на домике Колера.

Замполиты стояли у калитки и ждали дальнейших распоряжений. Их окружали товарищи и молча совали в руки носки, варежки, хлеб, картошку — все, что могли отдать. Говорить было нечего. Все понимали, какая опасность грозит этим шестерым.

Чумаков присел на стенку колодца, опустив на землю тощий рюкзак. Его лихорадило. Он простудился несколько дней назад на расчистке снега, и простуда до сих пор не проходила. Известие о переводе в другой лагерь Константин Илларионович принял спокойно. Аккуратно собрал вещи, передал Горностаеву книги, нашел в себе силы шуткой подбодрить замполита с «Днепра», который совсем было сник… Теперь наступил момент расставания, и тоска охватила Чумакова. Он знал, что покидает этот лагерь и товарищей навсегда. Что ждет его впереди? Во всяком случае не лучшее. В этом на гитлеровцев можно положиться.