Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

— Значит, ты не хочешь подняться наверх, поговорить с ней?.. Ведь это ради нее, чтобы она не натворила глупостей.

Вероника молчала. Наконец она буркнула:

— Ладно уж, поднимусь… Что правда, то правда, когда решают сгоряча, добра не жди.

Она не спеша вымыла руки. Потом сняла грязный фартук. Когда она наконец открыла дверь в коридор и поднялась на лестницу, донесся жалобный вопль. Шанто кричал истошно и надрывно. Г-же Шанто, которая следовала за ней, видимо, пришла в голову новая идея, и она принялась настойчиво шептать:

— Скажи ей, что она не может оставить дядю в таком состоянии… Слышишь?

— О! что до этого, он и вправду здорово скулит, — согласилась Вероника.

Она поднялась наверх, а г-жа Шанто, просунув голову в комнату мужа, нарочно не заперла дверь. Стоны врывались на площадку, гулко разносясь по всем этажам. Наверху Вероника застала барышню уже совсем готовой к отъезду, она собрала в узелок немного белья, а за остальными вещами решила прислать на другой день папашу Маливуара. Она успокоилась, хотя была еще очень бледна и очень расстроена, но рассуждала хладнокровно, без всякого гнева.

— Либо я, либо она, — отвечала Полина на все увещания Вероники, избегая даже называть Луизу по имени.

Когда Вероника принесла этот ответ г-же Шанто, та сидела в комнате Луизы, которая уже была одета и тоже настаивала на немедленном отъезде, вздрагивая и пугаясь при малейшем шорохе за дверью. Г-же Шанто пришлось подчиниться; она послала в Вершмон за экипажем булочника и решила сама проводить девушку к ее тетке Леони, жившей в Арроманше. Они там придумают какую-нибудь историю, сошлются на тяжелые приступы подагры у Шанто, крики которого стали просто невыносимы.

После отъезда обеих женщин, которых Лазар усадил в экипаж, Вероника заорала из передней во все горло:

— Можете сойти, барышня, ее уж и след простыл.

Казалось, дом опустел, настала гнетущая тишина, и непрерывные стоны больного были еще слышнее. Спускаясь по лестнице, на последней ступеньке Полина лицом к лицу столкнулась с Лазаром, который входил со двора. По ее телу пробежала нервная дрожь. С минуту Лазар стоял в нерешительности, как будто хотел извиниться, попросить прощения, но слезы стали душить его, и он бросился к себе, не сказав ни слова. А Полина с сухими глазами и спокойным лицом вошла в комнату дяди.

Шанто по-прежнему лежал, вытянув руку и запрокинув голову на подушку. Он не смел шевельнуться и, видимо, даже не заметил присутствия Полины, так как закрыл глаза и открыл рот, чтобы легче было стонать. Ни шум в доме, ни голоса не доходили до его сознания, он только вопил во всю силу своих легких. Постепенно стоны его становились все протяжнее, все безнадежнее, так что даже Минуш, с блаженным видом мурлыкавшая в кресле уже позабыв, что утром у нее утопили четырех котят, была явно обеспокоена.

Когда Полина снова села на свое место, дядя закричал так громко, что кошка поднялась, насторожив уши. Она стала глядеть на него с негодованием мудрой особы, покой которой нарушили. Если уж нет возможности спокойно помурлыкать, это становится прямо несносным. И она гордо удалилась, задрав хвост.

Когда вечером за несколько минут до обеда г-жа Шанто вернулась, о Луизе уже никто не упоминал. Хозяйка позвала Веронику, чтобы та сняла с нее ботинок. У нее болела левая нога.

— Еще бы! И не удивительно, — проворчала служанка, — ведь нога-то распухла.

Действительно, на белой и дряблой коже остался красный след от шва. Лазар, который сошел вниз, осмотрел ногу и сказал:

— Вероятно, ты много ходила.

Но она только прошлась по Арроманшу. Правда, в этот день г-жа Шанто очень страдала от одышки, которая усилилась за последние месяцы. Она стала жаловаться на ботинки.

— Уж эти мне сапожники — не умеют шить башмаки на высокий подъем. Как только я зашнурую их, начинается сущая пытка.

Когда она надела комнатные туфли, боль сразу прекратилась, и она перестала беспокоиться. На другой день опухоль достигла щиколотки, но за ночь совсем опала.

Прошла неделя. В первый же вечер после ужасной сцены, когда Полина снова оказалась за столом в обществе тетки и кузена, каждый старался вести себя как ни в чем не бывало. Никто не позволил себе ни единого намека, казалось, между ними ничего не произошло. Семья продолжала жить по-прежнему, возобновились привычные пожелания доброго утра и спокойной ночи, небрежные поцелуи при встрече, но когда кресло Шанто наконец подкатили к столу, все вздохнули с облегчением. Теперь колени его совсем одеревенели, и он не мог больше вставать. Однако это не мешало ему наслаждаться относительным покоем, боли прекратились, и он так эгоистично предавался своему блаженству, что его уже не трогали ни радости, ни горести близких. Когда г-жа Шанто решилась заговорить с ним о внезапном отъезде Луизы, он попросил не рассказывать ему никаких неприятностей. Полина, с той поры как она перестала быть прикованной к постели дяди, пыталась заняться делом, но ей не удавалось скрыть свои страдания. Особенно тягостно бывало по вечерам, среди кажущегося привычного покоя остро ощущалась неловкость. С виду все оставалось по-прежнему — те же хлопоты, те же мелкие повседневные дела, но в словах, в нервных жестах, даже в самом молчании чувствовался внутренний разлад, кровоточащая рана, о которой не говорили, но которая становилась все глубже и глубже.

Вначале Лазар презирал себя. Моральное превосходство Полины, такой прямой, такой справедливой, вызывало в нем стыд и гнев. Почему у него не хватило мужества откровенно признаться во всем, попросить у нее прощения? Он должен был сам рассказать ей об этой истории, о своем внезапном увлечении, о чарах кокетливой женщины, которая вскружила ему голову. Полина умела широко мыслить, она поняла бы все. Но непреодолимое смущение мешало ему, он боялся этого объяснения, боялся, что будет лепетать, как ребенок, и еще больше уронит себя в глазах кузины. В сущности, главную роль в его колебаниях играл страх снова солгать, так как образ Луизы по-прежнему преследовал его, особенно по ночам; он чувствовал горькое сожаление, что не овладел ею, когда держал обессилевшую девушку в объятьях и осыпал поцелуями. Лазар совершал длинные прогулки, и помимо воли ноги несли его в сторону Арроманша. Как-то вечером он подошел к дому тети Леони и стал бродить вокруг забора, но, услышав стук закрываемой ставни, обратился в бегство, пристыженный тем, что чуть было не совершил подлость. Это сознание своей низости еще усиливало его робость, он бичевал себя, но не в силах был преодолеть страстного желания. Ежечасно, непрерывно в нем шла борьба, никогда еще он так не страдал от своей нерешительности. У него лишь хватило порядочности избегать Полину и уберечь себя от новой гнусности, от лживых заверений. Вероятно, он еще любил ее, но дразнящий образ той, другой, постоянно стоял перед ним, затмевая прошлое, омрачая будущее.

Полина все ждала, что он придет просить прощения. Вначале сгоряча она поклялась, что никогда не простит Лазара. Но потом стала втайне страдать от того, что ей некого прощать. Почему он молчит? Чем так встревожен, почему убегает из дому, словно боится остаться с ней наедине? Она готова выслушать его, забыть все, если он проявит хоть немного раскаяния. Но он избегал объяснений. Полина ломала голову, строила одну догадку за другой и молчала из гордости. По мере того как тянулись мучительные дни, ей удалось совладать с собой, и она стала прежней энергичной, деятельной девушкой; но под этим мужественным спокойствием скрывались непрерывные страдания; по вечерам она рыдала в своей комнате, уткнувшись в подушку, чтобы заглушить всхлипывания. О свадьбе уже никто не говорил, хотя все, по-видимому, о ней думали. Приближалась осень, что же делать дальше? Никто не высказывал своего мнения, точно откладывая решение до той поры, когда все уладится и можно будет спокойно обсудить вопрос.

В эту пору г-жа Шанто совсем потеряла покой. Вечно она сама терзала себя. В ней исподволь шла работа, разъедавшая все ее добрые чувства, но теперь это разрушение достигло предела: никогда она не казалась такой опустошенной, такой нервной и взбудораженной. Необходимость сдерживаться усугубляла это болезненное состояние. Ее обуревала страсть к деньгам, как бы помешательство, которое постепенно усиливалось, лишая ее и разума и сердца. Гнев ее то и дело обрушивался на Полину, теперь она обвиняла ее в отъезде Луизы, точно девушка совершила воровство, точно ограбила ее сына. Это была кровоточащая, незаживающая рана; г-жа Шанто преувеличивала все мелочи, не забывала ни единого жеста, в ушах ее еще звучал крик «Убирайся!», и она вбила себе в голову, будто ее тоже выгнали, будто вышвырнули на улицу радость и богатство семьи. По ночам, когда она металась в мучительном забытьи, она горько сожалела, что во время недавней болезни смерть не избавила их от этой проклятой Полины. Она строила множество планов, делала сложные расчеты, но ей никак не удавалось найти способ отделаться от племянницы. В то же время она стала гораздо нежней относиться к сыну. Пожалуй, теперь она любила его больше, чем когда он лежал в колыбели, когда она носила его на руках и он целиком принадлежал ей. С утра до ночи она следила за ним беспокойным взором. А как только они оставались одни, целовала его и молила не огорчаться. Ведь, правда, он ничего не скрывает от матери, не плачет тайком по ночам? И она клялась, что все уладит, что она готова удушить любого, только бы он, ее Лазар, был счастлив. За две недели этих непрерывных волнений лицо ее приобрело восковой оттенок, хотя она и не похудела. Дважды на ногах появлялась опухоль, но вскоре исчезала.