Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

— Это я, не беспокойся… Лазар ушел в Вершмон, ему необходимо повидать плотника.

— Ладно, ладно, — прошептала г-жа Шанто.

— Ведь не так уж ты больна, чтобы ему нельзя было уйти по делам?

— Разумеется.

С той поры г-жа Шанто лишь изредка вспоминала о сыне, которого еще недавно так обожала. Перед концом он как бы ушел из ее жизни, хотя прежде был единственным смыслом и целью ее существования. Начался распад мозга, она не интересовалась ничем и могла думать лишь о своем здоровье. Казалось, она принимает заботы племянницы, даже не сознавая, что та ухаживает за ней вместо сына. Однако недоверие ее усиливалось, и она непрерывно следила подозрительным, бегающим взглядом за суетившейся у ее постели Полиной.

В это время Лазар, растерянный и убитый, спустился на кухню. Весь дом внушал ему страх: он не мог сидеть в своей комнате, боясь гнетущего одиночества, не смел входить в столовую, где при виде отца, спокойно читавшего газету, его начинали душить слезы. Поэтому он то и дело возвращался на кухню, единственный теплый и обжитый уголок: там Вероника воевала с кастрюлями, как в прежние добрые времена, и тогда он успокаивался. Видя, что он усаживается подле огня на своем излюбленном соломенном стуле, служанка с присущей ей прямотой выбранила его за малодушие:

— Право же, сударь, от вас мало толку. Опять бедной барышне придется расхлебывать… Можно подумать, будто здесь никогда не было больных; вспомните-ка, ведь вы отлично ухаживали за кузиной, когда она едва не померла от горла… Ага! Вам нечего возразить, вы целых две недели сиднем сидели наверху да ворочали ее, как малое дитя.

Лазар слушал в полном изумлении. Он и сам не понимал, почему он поступал так по-разному, так нелогично.

— Ты права, — согласился он, — это верно.

— Вы никого не подпускали к ней, — продолжала служанка, — а на барышню было еще горше глядеть, чем на хозяйку, уж больно она мучилась. Выйдешь, бывало, от нее — все нутро переворачивается; я и крошки хлеба не могла проглотить. А теперь только мать слегла, вы вдруг раскисли! Даже ни разу лекарства ей не подали. Какая бы она ни была, а она вам родная мать.

Лазар уже не слушал ее, он упорно глядел перед собой в пустоту и наконец прошептал:

— Чего ты от меня хочешь? Я не могу… Вероятно потому, что это мама, не могу… Когда я смотрю на нее, на эти страшные ноги и говорю себе: она обречена, что-то обрывается во мне, я готов закричать, завыть, как зверь, и я убегаю из комнаты.

Лазар опять дрожал всем телом. Он поднял упавший со стола нож и стал разглядывать его глазами, полными слез, почти ничего не видя. Наступило молчание. Вероника занялась своими делами, чтобы скрыть душившее ее волнение. Наконец она сказала:

— Послушайте, господин Лазар, ступайте-ка лучше побродите немного по берегу. Вы мне мешаете, вечно путаетесь под ногами… Да прихватите с собой Матье. Он, несносный, тоже места себе не находит. Я просто извелась с ним, все рвется наверх, к хозяйке.

На другой день доктор Казенов еще колебался. Может быть, катастрофа наступит внезапно, а может, больная поправится на более или менее длительный срок, если отек уменьшится. Он раздумал пускать ей кровь и назначил лишь пилюли, которые принес с собой, да по-прежнему втирать настой наперстянки. Его удрученный вид и глухое раздражение изобличали, что он мало верит в лекарства, когда происходит постепенный распад всего организма, тут медицина бессильна.

К тому же он утверждал, что больная совсем не страдает. И действительно, у г-жи Шанто ничего не болело, только ноги были тяжелые, словно налитые свинцом, и она все больше задыхалась при малейшем движении; но, даже неподвижно лежа на спине, она по-прежнему говорила громко, глаза ее блестели, и это вводило в заблуждение даже ее самое. Видя, каким она держится молодцом, никто из окружающих за исключением сына не терял надежды. Садясь в экипаж, доктор сказал Лазару и Полине, чтобы они не очень сокрушались: и для нее самой, и для близких просто счастье, что она не сознает своего положения.

Первая ночь была очень тяжелой для Полины. Прикорнув в кресле, она никак не могла уснуть, в ушах у нее шумело от громкого дыхания умирающей. Стоило Полине задремать, как ей чудилось, будто от этих хрипов содрогается дом и сейчас все рухнет. Потом, сидя с открытыми глазами, она задыхалась, вновь переживая муки, которые вот уже несколько дней отравляли ей жизнь. Даже у постели умирающей она не могла обрести покоя, не могла простить. Сидя как в полусне у этого скорбного ложа, она опять страдала от признаний Вероники. Былая ярость, гнев, ревнивая злоба пробуждались в ней, когда она припоминала мучительные подробности. Боже! Не быть больше любимой! Быть преданной теми, кого любишь! Остаться совсем одной, исполненной гнева и презрения! Полина разбередила рану, и она снова кровоточила. Никогда еще девушка так остро не ощущала оскорбления, которое нанес ей Лазар. Раз они погубили ее, пусть умирают сами. И снова под назойливый аккомпанемент тяжелого дыхания тетки, которая так жестоко поступила с ней, ее преследовала мысль об украденных деньгах, о разбитом сердце.

К утру Полина смирилась; любовь не вернулась, нет, только долг удерживал ее в комнате г-жи Шанто. Это вконец огорчило девушку: неужели и она озлобится, она тоже? День прошел в смятении, она старалась изо всех сил, но была недовольна собой, ее обескураживала подозрительность больной. Г-жа Шанто, ворча, принимала ее заботы, следила подозрительным взглядом за каждым ее движением. Если девушка подавала ей платок, тетка обнюхивала его прежде, чем высморкаться, а когда Полина приносила бутылку горячей воды, она непременно хотела пощупать ее рукой.

— Что с ней? — шепотом спросила девушка у служанки. — Неужели она считает, что я способна причинить ей зло?

После отъезда доктора, когда Вероника поднесла г-же Шанто микстуру, та, не заметив племянницы, достававшей в эту минуту белье из шкафа, тихо спросила:

— Это лекарство приготовил доктор?

— Нет, барышня.

Больная пригубила, и на лице ее появилась гримаса.

— Оно отдает медью. Не знаю, чем она меня напоила, но со вчерашнего дня я ощущаю во рту привкус меди. — И резким движением она бросила ложку за кровать.

Вероника застыла с открытым ртом.

— Ну и ну! Взбредет же такое в голову!

— Я еще не хочу умирать, — сказала г-жа Шанто и снова опустилась на подушку. — Вот послушай, какие здоровые легкие. Она еще может окочуриться раньше, чем я, не такая уж она здоровая.

Девушка все слышала. Пораженная в самое сердце, она повернулась и взглянула на Веронику. Вместо того чтобы выйти вперед, Полина отошла в глубь комнаты, ей было стыдно за тетку, за это чудовищное подозрение. В ней произошел перелом, теперь несчастная старуха, истерзанная страхом и ненавистью, внушала Полине лишь глубокое сострадание. Когда, нагнувшись, она увидела под кроватью лекарство, которое вылила больная, боясь, что ей дали яд, Полина уже не чувствовала никакой злобы, только безграничную жалость. До самого вечера она проявляла выдержку и кротость, даже как будто не замечая подозрительных взглядов больной, которая следила за каждым ее движением. Полина старалась своей добротой и заботами преодолеть страх умирающей, не дать ей уйти в могилу с такой ужасной мыслью. Веронике она запретила рассказывать об этом Лазару, чтобы не пугать его еще больше.

За все утро г-жа Шанто только раз спросила о сыне и, удовлетворившись каким-то ответом, даже не удивлялась, что он не навещает ее. Впрочем, еще реже она вспоминала о муже, ее совсем не тревожило, что он сидит в полном одиночестве в столовой. Все для нее исчезло, казалось, ощущение холода в ногах с каждой минутой поднимается все выше и леденит ей сердце. Полине приходилось спускаться вниз к столу и лгать дяде. В этот вечер ей даже удалось успокоить Лазара, уверив его, что опухоль опадает.

Но за ночь больной стало гораздо хуже. Наутро, когда девушка и служанка увидели г-жу Шанто при ярком дневном свете, их поразил ее блуждающий взгляд. Лицо не изменилось, жара по-прежнему не было, но она словно лишилась рассудка: навязчивая идея вконец разрушила больной мозг. То была последняя ступень; под влиянием мании, она из разумного существа постепенно превращалась в одержимую.

Утро до прихода доктора Казенова прошло ужасно. Г-жа Шанто уже не подпускала к себе племянницу.

— Тетя, позволь, я помогу тебе, — просила Полина. — Только чуть приподниму, ведь тебе так неудобно лежать.

Умирающая стала отбиваться, словно ее душили.

— Нет, нет, у тебя в руках ножницы, ты нарочно вонзаешь их прямо в тело… Я это чувствую, я вся в крови.

Удрученная Полина отошла в сторону, шатаясь от усталости, с горечью сознавая всю бесполезность своей доброты. Чтобы заставить тетку принять от нее хоть малейшую услугу, приходилось выслушивать грубые, обидные слова, которые доводили ее до слез. Иной раз Полина в изнеможении падала на стул и рыдала, не зная, как ей вернуть былую любовь, перешедшую в лютую ненависть. Затем, снова подойдя к больной, она ухаживала за ней еще более ласково и нежно. Но в этот день настойчивость Полины вызвала бешеную вспышку, после которой девушка еще долго дрожала.