Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

Упорно веря в несокрушимое здоровье жены, он не понял предостережения, и врач, не желая прямо говорить, как обстоит дело, замолчал. К тому же еще было время. К счастью, подагра не очень беспокоила Шанто, острых болей не было, только ноги почти отнялись, так что приходилось переносить его с кровати в кресло.

— Если бы не эти проклятые ноги, я бы поднялся наверх, чтобы хоть взглянуть на нее.

— Смиритесь, друг мой, — сказал аббат — он тоже хотел выполнить свою миссию утешителя. — Каждый должен нести свой крест… Все мы в руках господа…

Но он заметил, что эти слова отнюдь не утешили Шанто, а, напротив, расстроили его и под конец даже встревожили. Поэтому, как добрый человек, он прервал эти заранее заготовленные увещания, предложив Шанто более надежное утешение.

— Не хотите ли сыграть партию? Это вас развлечет.

Аббат сам снял шашки со шкафа. Оба углубились в игру, забыв обо всем на свете. Но Минуш, раззадоренная бумажным шариком, лежавшим перед ней, вдруг прыгнула и, подбросив его лапкой, погналась за ним по всей комнате, кувыркаясь, как безумная.

— Вот капризница! — недовольно воскликнул Шанто. — Со мной не хотела играть, а теперь мешает нам думать и забавляется в одиночестве!

— Пусть ее, — миролюбиво сказал священник. — Кошки думают только о себе.

Проходя снова через кухню, доктор Казенов вдруг растрогался при виде Лазара, по-прежнему сидевшего на стуле, обнял его своими огромными ручищами и по-отцовски поцеловал, не сказав ни слова. В это время Вероника спустилась вниз, гоня перед собой Матье. Пес непрерывно вертелся на лестнице и тихонько посапывал с присвистом, напоминавшим жалобный писк птицы; но как только отворялась дверь в комнату больной, он принимался скулить на самой высокой ноте, так что в ушах звенело.

— Убирайся, убирайся! — кричала служанка. — От твоей музыки ей не полегчает.

Заметив Лазара, Вероника сказала:

— Уведите куда-нибудь пса. Мы от него избавимся, да и вам полезно пройтись.

Так велела Полина. Она поручила Веронике услать Лазара из дома, заставить его гулять. Но он отказывался, — ему трудно было сделать над собой усилие и подняться с места. Между тем пес разлегся у его ног и снова начал скулить.

— Бедняга Матье уже не молод, — сказал доктор, глядя на него.

— Еще бы! Ему четырнадцать лет, — ответила Вероника, — но он все еще как шальной гоняется за мышами… Вот глядите, нос ободран и глаза красные. Прошлой ночью он мышь почуял за печкой, так ведь глаз не сомкнул, всю кухню носом переворошил, небось у него еще и теперь зуд в лапах. Такой громадный пес за такой маленькой зверушкой гоняется, просто смех!.. Да разве одни только мыши, — и цыплята и котята Минуш — все махонькое, все, что шевелится, просто с ума его сводит, он не может ни пить, ни есть… Иной раз часами сопит под креслом, где таракан прополз… А теперь, видно, чует что-то неладное в доме…

Она умолкла, видя, что глаза Лазара наполнились слезами.

— Прогуляйтесь с собакой, мой мальчик, — поддержал доктор. — Здесь вы не приносите никакой пользы, а на воздухе вам станет легче.

Наконец молодой человек с трудом поднялся.

— Пойдем, — сказал он, — пойдем со мной, мой бедный Матье.

Усадив доктора в экипаж, Лазар пошел с собакой вдоль обрывистого берега. Время от времени ему приходилось останавливаться и поджидать Матье, потому что пес в самом деле сильно одряхлел. Задние лапы его почти отнялись, он волочил их по земле, как шлепанцы. Он уже не выкапывал ям на огороде, а когда начинал гоняться за собственным хвостом, то сразу же падал как подкошенный. Вообще он быстро уставал, — сразу начинал кашлять, когда бросался в воду, и даже после небольшой прогулки с хрипом ложился на землю. Теперь Матье медленно тащился вдоль берега, путаясь в ногах хозяина.

Лазар постоял немного, глядя на рыбачью лодку, идущую из Пор-ан-Бессена, — ее серый парус реял над водой, как крыло чайки. Потом он снова двинулся в путь. Мать умирает. Эти слова отдавались громкими ударами во всем его существе. Едва он переставал об этом думать, как чувствовал новый, еще более сильный толчок, от которого весь содрогался. К этой мысли нельзя было привыкнуть, она потрясала его, заслоняла все, он цепенел от ужаса. Иногда она становилась расплывчатой, приобретала мучительную неопределенность кошмара, в котором не было ничего отчетливого, лишь тревожное ожидание огромного несчастья. На несколько минут все окружающее словно исчезло; потом, когда Лазар снова начинал видеть гравий, водоросли, расстилающееся вдали море, весь этот безграничный горизонт, он вдруг удивлялся, ничего не узнавая. Неужели это то место, где он так часто проходил? Казалось, изменилось даже самое восприятие предметов, никогда он так остро не ощущал формы и краски. Мать умирает! И он шагал без устали вперед и вперед, чтобы бежать от этого наваждения.

Вдруг Лазар услышал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел Матье, который едва плелся за ним с высунутым языком. Лазар громко сказал:

— Бедняга Матье, ты выбился из сил… Ладно! Пойдем назад — как ни старайся, все равно от дум не уйти.

По вечерам ужинали наспех. Лазар, с трудом проглотив несколько кусочков хлеба, тут же поднимался к себе, ссылаясь, чтобы не волновать отца, на спешную работу. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, чтобы посидеть подле нее хоть пять минут, поцеловать ее, пожелать спокойной ночи. Впрочем, она почти забыла о его существовании и даже не спрашивала, как он провел день. Когда сын наклонялся, она лишь подставляла ему щеку, казалось считая совершенно естественным это торопливое прощание и с каждым часом все больше погружаясь в эгоистическое, безотчетное ощущение конца. Лазар уходил, — Полина даже старалась сокращать эти посещения, всякий раз придумывая какой-нибудь предлог, чтобы услать его.

Но когда Лазар оказывался у себя, в большой комнате третьего этажа, страдания его усиливались. Особенно ночами, долгими ночами, которые угнетали его смятенный мозг. Он приносил свечи, чтобы не оставаться в темноте, и жег одну за другой, до рассвета, боясь темноты. Перед сном он тщетно пытался читать: только старые учебники по медицине еще интересовали его; но вскоре он и их забросил — они вызывали в нем страх. Лазар ложился на спину с открытыми глазами, ощущая лишь, что где-то близко, за стеной, свершается нечто чудовищное, и он задыхался словно под тяжким бременем. Дыхание умирающей матери непрерывно звучало в его ушах, это хриплое дыхание стало таким громким, что вот уже два дня он слышал его с каждой ступеньки лестницы и, проходя, ускорял шаг. Казалось, жалобные стоны доносятся из каждого уголка дома. Даже ночью, когда он лежал в постели, они не давали ему покоя. Встревоженный наступавшей иногда тишиной, Лазар босиком выбегал на площадку и склонялся над перилами, прислушиваясь. Полина и Вероника, которые вдвоем дежурили около больной, оставляли дверь открытой, чтобы проветрить комнату. Он видел бледный, неподвижный квадрат света, отбрасываемый ночником на паркет, и снова слышал тяжелое, доносившееся из темноты дыхание. Возвращаясь к себе, он ложился и тоже отворял дверь, прислушиваясь к этому предсмертному хрипу, который навязчиво преследовал его до рассвета, когда он наконец забывался тревожным сном. Как и во время болезни Полины, страх смерти исчез. Мать скоро умрет, все умрут, — он размышлял об этом конце, не испытывая никаких чувств, только отчаяние из-за своего бессилия, из-за невозможности что-либо изменить.

На другой день у г-жи Шанто началась агония, бред, бессвязные речи, и это длилось двадцать четыре часа. Больная успокоилась, страх быть отравленной перестал сводить ее с ума, — и она говорила без умолку, сама с собой, быстро, отчетливо и громко, не поднимая головы с подушки. То не была беседа, она ни к кому не обращалась. Мозг еще лихорадочно работал, подобно часам с испорченным механизмом, завод которых кончается, и этот поток отрывистых слов как бы торопливо отсчитывал последние секунды. Разум ее угасал. Вереницей проносилось перед ней все прошлое, но она ни слова не говорила о настоящем, о муже, о сыне, о племяннице, об этом доме в Бонвиле, где за последнее десятилетие так мучительно страдало ее честолюбие. Она снова была девицей да ла Виньер, давала уроки в самых знатных семьях Кана и запросто произносила имена, которых ни Полина, ни Вероника никогда не слышали; рассказывала длинные бессвязные истории вперемежку с разными происшествиями и подробностями, которых не помнила даже служанка, успевшая состариться у них в доме. Казалось, перед смертью она хочет выбросить из головы воспоминания юности, подобно тому как выбрасывают из ларца старые пожелтевшие письма. Полину, невзирая на все ее мужество, охватывала дрожь, ее смущала эта невольная исповедь, это неведомое, всплывшее на поверхность, когда смерть уже начала свою разрушительную работу. Теперь уже не хриплое дыхание, а страшная неумолчная болтовня умирающей заполняла весь дом. Когда Лазар проходил мимо двери больной, до него долетали обрывки фраз. Он пытался понять, но не находил в них смысла и содрогался от ужаса, словно мать уже умерла и рассказывает неизвестную историю призракам в потустороннем мире.