Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– А кто ж из бедноты не понял?

Николай взглянул в большое зеркало у входа и едва узнал себя в бледном, обросшем щетиной человеке с распухшими покрасневшими глазами.

– Поесть, барин?

– Нет-нет, идите спать, голубчики. Оба сейчас же идите спать.

– А вы что станете делать?

– Мне нужно разобраться в бумагах, сжечь кое-какие письма…

Платон хлопнул себя ладонью по лбу:

– Надо же, забыл, ох, простите, барин! Вам же с утра пришло письмо – я положил его на стол.

Радость сделала тело Николая невесомым – он полетел в комнату, словно перышко: это, конечно же, от Софи, это Софи написала ему! Подбежав к столу, зажег лампу, схватил письмо… и словно упал с облака на землю. Почерк отца. Он вскрыл длинным ногтем конверт.

«Сын мой!

Я уверен, что твоя жена еще не решилась сама отослать тебе письмо, которого ты заслуживаешь. Поэтому, повинуясь отцовскому долгу, спешу сообщить сам наиболее важные новости. Первая: твоя сестра, покрыв позором нашу семью благодаря затеянному ей глупому замужеству, довершила свои безумства и умножила свои грехи тем, что наложила на себя руки. Да простит ее Господь, как я ее прощаю! Вторая: величие души твоей супруги, которому я не могу не воздать должное, побудило ее взять в наш дом сиротку. Надеюсь, что это дитя, такое прелестное, не вырастет похожим ни на отца, ни на мать. Третья: Софи узнала о том, что ты изменял ей с Дарьей Филипповной…»

Колени у Николая подогнулись, он еле устоял на ногах. Нет, все-таки лучше сесть в кресло – какая слабость!

«Разумеется, она не хочет никогда более тебя видеть, и я вполне ее в этом поддерживаю. А это значит: чтобы ноги твоей не было в Каштановке, даже и не думай сюда возвращаться. Твоя супруга все равно не покинет своей комнаты, пока ты не уедешь. А я, если станешь упорствовать, прикажу слугам выбросить тебя за дверь. Единственное, чем, может быть, тебе удастся хотя бы отчасти искупить свою вину, так это тем, чтобы никогда в жизни отныне не показываться нам на глаза. Говорю тебе все это, находясь в полном согласии с Софи, которая, оправившись от гнева и недомоганий, вызванных горем, что ты причинил ей своими „подвигами“, вероятно, уедет на родину. Мне бы следовало проклясть тебя, но ты все равно не поймешь, что такое отцовская ярость. Поэтому ограничусь тем, что скажу: прощай навек!

Михаил Борисович Озарёв».

Николай совершенно потерялся, сломленный жестоким ударом. Ему казалось, будто он уже не существует как личность. Это кто-то другой складывает сейчас вчетверо бумажный лист. Это кто-то другой, понурив голову, погружается в размышления. После всего чудовищного, что довелось пережить за день, собственное существование показалось ему сотканным только из лжи, подлости, глупого крохоборства… Чем получать такое послание, лучше было пасть на Сенатской площади! Им овладели скорбь, отвращение, он чувствовал себя раздавленным. Сестра покончила с собой, жена, узнав о его измене, не хочет больше его видеть! А нет ли таинственной трагической связи между этими двумя событиями? Как все это могло случиться? По чьей вине? В связи с какими обстоятельствами? Что послужило поводом? Он знал, что Маша в отчаянии, что она унижена, удручена, но не до такой же степени, чтобы наложить на cебя руки! Неужели не нашлось рядом ни единого человека, способного успокоить ее, утешить, дать мудрый совет, когда земля уходила у нее из-под ног, когда она звала на помощь? А мог бы он спасти сестру, если бы был в Каштановке? Вдруг смог бы? В нем росло ощущение, что у него одним движением отсекли все воспоминания детства. Он страдал, ему казалось, что он не способен думать ни о чем, кроме этого ужасного конца, но боль, которую причинила ему Софи, все-таки оказалась сильнее, неожиданнее и затмила другие переживания. Как она может думать о том, чтобы разорвать их союз из-за связи, с которой давным-давно покончено, из-за связи, которой сам он не придавал ровно никакого значения! Выбросить на свалку десять лет безоблачного счастья из-за минутного заблуждения! Их любовь была слишком прочной, их обоюдное согласие было слишком живым, слишком тесным, замешанным на чересчур благородной основе, чтобы подобной глупостью можно было все разрушить! Нет, Софи, с ее гордым нравом, скорее всего, приняла это решение в порыве гнева. А Михаил Борисович вместо того, чтобы урезонить невестку, всячески изощрялся, подливая масла в огонь. Он настолько ненавидел сына и ему так хотелось поскорее остаться одному со снохой, что любые уловки годились для достижения цели. Все пойдет в дело! Николай представил себе гостиную в Каштановке, жену и отца, мирно играющих в шахматы… А он тут – в отчаянии! Его охватило бешенство. Озарёв принялся бегать по комнате, бросая вокруг себя дикие взгляды. Что? Позволить вот так над собой надругаться? Но любовь Софи необходима ему, чтобы просто существовать! Лишенный ее любви, он перестанет быть самим собой, он станет ничтожеством, превратится в пустое место! Десять лет владеть этим прелестным личиком, этим стройным телом, этой пылкой душою, всей этой хрупкой красотой – и лишиться сразу всего? Есть от чего потерять рассудок! Решение было бесповоротным. Он отправится в Каштановку, чего бы это ни стоило. Он увидится с Софи, он заставит жену себя выслушать. Даже если она встретит его как чужого, как врага, он найдет средства склонить жену к примирению. Он слишком несчастен, и она просто не сможет долго сопротивляться его раскаянию и его нежности. Искренняя страсть разрывала его сердце.

Ему пришел на память совет Кюхельбекера, он распахнул дверь и позвал:

– Платон! Никита! Живее сюда!

Вбежали слуги.

– Мне нужна крестьянская одежда, – потребовал Озарёв.

У Платона от изумления отвалилась челюсть.

– Для кого, барин?

– Для меня.

Никита сразу догадался, в чем дело, и, счастливый, перешел на шепот:

– Неужто бежать хотите, барин?

– Ну да.

– Небось, в Каштановку?

– Конечно. Куда ж еще?

– Разрешите мне с вами?

– С ума сошел?

– Барин, барин, одного-то вас мигом схватят! Вы же не умеете говорить, как мужик! А со мной все будет проще. Притворимся паломниками, пойдем проселочными дорогами…

Николай уже готов был согласиться, но вспомнил, что Никита служит в лавке.

– А что скажет твой хозяин?

– Э-э, когда он поймет, что я сбежал, будет уже слишком поздно!

– Но твой паспорт у него…

Платон, который уже с минуту, казалось, не мог уследить за разговором – слишком все пошло быстро, услышал слово «паспорт», оживился и сказал, расплывшись в улыбке:

– Насчет паспортов не тревожьтесь, Николай Михайлович. Я знаю, где наш барин держит бумаги всей прислуги, и добуду паспорта и для вас, и для Никиты – не подкопаешься, подберу такие, чтобы описания подходили как нельзя лучше.

От подобной преданности слезы навернулись на глаза Николая.

– Друзья мои, мои истинные, мои настоящие друзья! – бормотал он, чуть не плача.

3

Они шли два дня и две ночи по засыпавшему дороги глубокому снегу, а добрались только до Гатчины – всего на сорок пять верст отдалились от Санкт-Петербурга. Рассветное солнце щедро поливало лучами придуманный для развлечений очаровательный городок: вот замок с колоннами, вот укрытый белоснежным одеялом парк, вот затянутые льдом пруды, вот окрашенные в нежные цвета виллы… В центре Гатчины уже открылись все трактиры и харчевни. Николай выбрал самый из них скромный и зашел туда вместе со спутником. Поклонились иконам в красном углу, перекрестились, сели за стол в уголке зальца. Даже не спрашивая, чего бы хотелось посетителям, пузатый черноволосый хозяин заведения, вылитый турок с виду, принес жареной колбасы, черного хлеба и кваса. Должно быть, ничего другого здесь не подавали. Николай склонился над тарелкой. Прошлой ночью останавливались в амбаре, и он совсем не выспался. Ноги – как ватные, от голода кружится голова. Никита печально посмотрел на барина и сказал тихо:

– Отдохнуть бы нынче…

– Нет-нет, – возразил Николай. – У нас мало времени, очень мало. Через час – снова в путь.

Он так стремился к Софи, что ни о чем, кроме скорого свидания с женой, даже и думать не мог. В грезах, в обрывках снов, повторявшихся постоянно, она сначала захлопывала перед ним дверь, но к середине ночи, наконец, соглашалась отворить, чтобы выслушать его объяснения. Мысль об этом воспламеняла кровь Озарёва. Сердце его начинало биться, как у подростка. Улыбка сияла на губах…

Озарёв расстегнул бараний тулуп, открылась грубая домотканая сорочка. В валенках, косматой шапке, с мешком и посохом он действительно походил на мужика-паломника. Вдруг ему показалось, что хозяин трактира искоса и как-то странно поглядывает на него. Ох, как стало страшно – аж мурашки поползли по коже… Господи! Да он же по привычке ест, прижав локти к корпусу и лишь слегка склонив голову к столу – какой крестьянин так ведет себя! Быстро сообразив, что к чему, Николай, исправляя ошибку, налег на клеенку локтями, стал гримасничать, причмокивать после каждого глотка.