Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Грум забежал спереди, расстегнул лимузин, оглушительно хлопнул дверцами.

Манн вздрогнул, потихоньку, с осторожностью, чтобы не задеть головой распластанный, из матового стекла, плафон, вылезая, спросил. – Почему все русские так громко бросают двери?

Набоков тем временем с необъяснимой уверенностью зашагал к графитно-тёмному, грудастому дому-нуворишу, по одну сторону от тусклой витринки значилось «кофе-чай», по другую – «вино-пиво-воды-соки».

Часы над входом показывали пять с четвертью.

Пропуская гостей, Соснин не удержал дверь.

…наша первая встреча, яркая, тайная… С невозмутимостью завсегдатая Набоков шагнул в смешавшиеся с музыкой шумы общепита. Клацанье посуды, вой кофемолки. Соснин воодушевился: в прозрачном конусе оседали зёрна.

Вдоль кофейной машины важно прохаживалась в клубах пара златогривая львица прилавка. Но дверь выстрелила, львица одёрнула необъятную мохеровую кофту-беж с большими пуговицами из фальшивого перламутра, уставилась очами в густой тушевой обводке на невиданных посетителей; пялилась на фрак с пижамой и пигалица-посудомойка, покинувшая свой мокрый пост. Бессмертные важно уселись на круглых высоких стульчиках, ноги повисли.

– Замёрз, как студёной зимой в Сент-Морице! – потирал руки Манн, – мне глинтвейн погорячее, и, пожалуйста, распорядитесь разжечь камин.

– Камина с глинтвейном не бывает, – хрипло молвила львица.

– Будьте тогда любезны гренки под тёртым сыром и…

– Полоски с глазировкой, рогалики…

Из-за ворсистой спины рыкающей львицы высунулась худая рука с тряпкой, задевая грязные, не убранные с прилавка чашки, тряпка захлюпала в кофейных лужицах.

Вой смолк.

– И кофе нет, машина сломалась! – с хамоватым торжеством возвестила львица и подёргала для проформы никелированный рычажок; посудомойка прыснула, панически залепила короткопалой ладошкой рот, давясь, сиганула в струившуюся каморку.

– Почему такая духота, летом топят? Чтобы я повторно умер, на сей раз от жажды? – Набоков пожелал чёрносмородинового сока со льдом. Львица, вновь зашагавшая взад-вперёд, махнула дебелой рукою в кольцах. – Напитки там; от кофейной стойки отходила под прямым углом ещё одна стойка – барная.

– Я закажу, – кивнул Соснин, поставил сумку на пол и занял очередь. Манн между тем рассматривал пожухлый масляный лес: опушка с буреломом, медведи…

За барной стойкой возился стриженый под ёжик мордастый парень в белой нейлоновой рубашке с короткими, раздутыми на бицепсах, рукавами и лиловой кис-киской, казалось, пришпиленной к толстой борцовской шее; из-под мышек на рубашку выползали обильные пятна пота.

Завидев уморительно-странных гостей, бармен запустил кассетник навзрыд: не уходи, тебя я умоляю… слова любви…

Набоков раздражался; слез со стульчика, листал, не глядя, меню. Манн, поймав мотив, шевелил губами.

Очередь ползла медленно, Соснин скользил по пёстрому ансамблю анодированных жестянок на полках; забыв, что за рулём, выбирал пиво. Сбоку, в зеркальной, хитроумно подсвеченной горке, которую хилыми прядями оплетал аспарагус, заграничные бутылки со спиртными нектарами сверкали, будто выставка драгоценностей.

– Пива нет, – буркнул привычно бармен, проследил за взглядом Соснина и вполне приветливо пояснил. – Пустые, для украшения.

– Чинзано?

Бармен сочувственно мотнул головой.

Смородинового сока не было тоже.

Набоков довольствовался яблоком, Соснин – бурым коктейлем с белой виниловой соломинкой; бармен даже отвлёкся от смешения алкогольных ингридиентов, поднял на Соснина разбавленные глаза и, встретив потухший взор, сжалился, добавил в высокий стакан две вишенки из компота. А Манну подали блюдце с рогаликом, налили жиденький чай; нобелевец, однако, не пил, громко полоскал горло за реечной перегородкой у раковины для мытья рук, словно вокалист или оратор перед выступлением.

Снова влезли на высокие стульчики.

Набокову протянули нож.

Манну подлили чаю.

– Я не расспросил, ничего не узнал о вас, – залепетал Соснин.

– Не горюйте, я сам о себе, сколько ни пишу, мало что знаю, – утешил Набоков.

– Я, разумеется, в курсе вашей неприязни к психоанализу, ко всякого рода аналитическим вторжениям в интимный мир творчества, однако, – всё напористей лепетал Соснин, – однако относительно тайн двух главных ваших романов, русского и английского, у моего пытливого друга-филолога, между прочим, сына другого филолога, великого теоретика формализма, замученного в застенках…

Набоков занялся яблоком.

– … так вот, у моего друга-филолога, который давно мечтал об этой встрече, давно ждал её, относительно перекрёстных шифров ваших главных романов есть довольно-таки специфические вопросы…

– Только в письменном виде…

Глотнув на пробу убойно-крепкую горечь, Соснин услышал стук: щуплый, с испитым лицом мастеровой в застиранном синем комбинезоне, забравшись на лестницу-стремянку, обрамлял проём в соседнюю – три ступеньки вниз – зальцу; приколачивал – тук-тук, тук-тук – плотную тёмно-коричневую портьеру с фистончиками.

– Что тут готовится?

– Встреча с читателями, – львица выпятила могучий мохнатый бюст.

Глаза Манна вспыхнули; тронул галстук-бабочку, с готовностью приосанился.

У Набокова брезгливо дрогнули губы. – Сюда, надеюсь, не набегут газетчики?

– Надеюсь, мой сильный гибкий немецкий будет понятен!

– При вашем-то искусстве топить предмет в рассуждениях о нём…

– Но позвольте…

– Конечно, конечно, не поймут, так порекомендуете прочесть второй раз…

Тук-тук, тук-тук-тук…

Соснин машинально всосал огненную смесь, задохнулся.

И задел краем глаза сценку…

Нет, нет, сам он сидел на сцене! И – само-собой – Манн с Набоковым тоже! А чуть пониже, за сценическим порталом, в который, благодаря приколоченному подобию театрального занавеса, превратился проём в стене, располагались зрители. Кафе-столовая с окном в захламленный двор, горшками увядшей герани на подоконнике, голубыми пластмассовыми столами на железных ножках – ломаным полукругом, как ряд амфитеатра, они обнимали декорированный драпировкой портал.

А за столами… глаза на лоб!

За крайним столом – Шиндин, Акмен, Соколов. Акмен вертел головой, мечтательно улыбался, Соколов намазывал хлеб горчицей, не дотерпел – нечёсаная, с выщипанными бровями официантка обносила глубокими тарелками с толстенными хлебными ломтями с кусками селёдки.

Шиндин, затравленно-бледный, нервно возил по столу солонку, многозначительный взор его шарил по начинённому микрофонами потолку.

У соседнего стола, чуть отодвинувшись, Люся Левина и – Бухтин! Валерка успел надрызгаться, скулы пылали; между шлёпанцами Люси и ботинками Бухтина взблескивала опорожнённая водочная бутылка. И Дин уже весёлости поднабрался, расхаживал по дуге перед столами, сунув руку в карман штанов, другой рукой подёргивая узелки седой спутантанной бороды; взвивался фалдами пиджачёк – Дин, сверкая очками, вдохновенно, развлекал-разогревал публику до начала главного представления – в портале, за стремянкой с медленно спускавшимся по ней комбинезоном, восседали на высоких круглых стульчиках… о, вот и прибавление хмелеющим слушателям Дина: с растроганными объятиями, Котя Лучанский – субтильный, светловолосый, импульсивный хохотун с точёным римским профилем и кривой трубочкой, дымившей в отведённой изящно ручке.

Соколов, запрокинув голову с бесформенной бородой, под которой обнажилась крупно-клетчатая ковбойка, смачно опорожнил стакан, закусывал… грохнулась прислонённая к столу палка.

Дин, не умолкая, подскочил, подхватил палку в затейливом па и вновь пустился вдоль изогнутого ряда столов своей танцевально-спотыкающейся походочкой.

Акмен энергично жевал, в жёлтых нездоровых складках век горели зрачки.

Ба-а, через пару пустых столов – Аксёнов.

Будучи на ножах с Бухтиным, Вася мужественно подавлял смущение от внезапной встречи с литературным врагом, как чужак, выпивал в гордом одиночестве на отшибе; перед Васей, вальяжно похлёстывавшим по столу перчаткой из тонкой кожи, красовались пачка «Мальборо», пузатая стограммовая рюмка с похожей на коньяк жидкостью.

Запарившаяся официантка на бегу бросила в тарелку Коте бутерброд с селёдкой, Котя церемонно наклонил голову, придавив подбородком тёмно-синий, в горошек, пышный бант.

Люся Левина раскрыла тетрадку, достала из сумочки авторучку.

Прочие – зачем, собственно, сломя головы, примчались? – самозабвенно выпивали-закусывали, сотрясались, заливисто смеясь, вскакивали и шумно пересаживались, вовлекая в своевольный пляс стулья; этого так долго дожидался Бухтин? Снова свалилась-покатилась соколовская палка, за ней, поскользнувшись, но устояв, снова скакнул Дин. Шиндин отпустил солонку, остерегающе тыча в потолок пальцем, что-то Акмену доказывал, на крик срывался – впадал по пустякам в ярость. И с идиотской заведённостью падала раз за разом палка, шум, гам, не у-у-ходи-и-у-моля-ю-ю, сладко жмурилась львица, Аксёнов пил маленькими глотками, как если бы смаковал «Мартель». Отгоняя кишение случайных деталей, Соснин усмехался: по-своему славный дымно-затхлый бедлам. Как славно им было вместе! Валерка звякал горлышком по стаканам, разливал под столом вторую бутылку; Акмен размахался ложкой – дирижировал магнитофоном.