Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

И что всё-таки фильтровало визуальный поток?

Два глаза, взгляда. А он – взор?! Взор, воспринимающий обратную связь времён? Прошлое-будущее смыкались и замыкались в нём, выясняли отношения сейчас, в этом пространстве.

– Я люблю ставить слова в дурацкое положение, – признался Набоков, тесня высоким, с залысиной, лбом колонны, сандрики, тяги… – вот, город…

– Экслибрис беса… крысиный шурк в книгохранилищах гранитных…

С растерянностью и благодарностью глянул поверх очков.

– Или иначе. Книга, раскрытая сразу на всех страницах, – вспомнил Соснин.

– Недурно.

– Но помимо текущего, непрерывного исчезновения бывшего есть ещё и огромные по временной протяжённости циклы культурного забвения, – Манн сдул пушинку с рукава фрака, – происходит глобальная переориентация интересов, новая религия, новый и пока что расплывчатый, но всевластный бог поворачивают руль мирового корабля. И самое страшное – попасть в период этой переориентации, болезненной смены ценностей, когда рушатся не здания, гибнут не люди, книги, а незыблемые постулаты идеологии; он откинулся на спинку сидения.

– Что же останется нам поделывать в том безжалостном времени, обрушивающем постулаты, если интуиции и всех прошлых знаний уже не будет хватать, чтобы понять… – запутывался Соснин.

– У нас нет выбора. Поделывать нам, не способным перевести стрелки часов назад, останется то же, что и в любое время перемен, в любой миг жестокой ломки и пугающих внутренних противоречий: останется с пытливой надеждой всматриваться в узор ковра, сотканного для каждого из нас богом.

Набоков не возражал.

– Или времени нет? – внезапно спросил он, не отводя взгляда от солнечного фасада, – всё есть некое настоящее, которое, как сияние, находится вне нашей слепоты?

– Меня интересует сущность времени, а не его провалы, ведущие к выпадениям. Я хочу ласкать время. Иные – любовники пространства; возьмите скорость, свист рассекающего воздух клинка, радостный вой поворота. А можно быть любовником времени, эпикурейцем длительности. Я чувственно наслаждаюсь временем, падением его бесплотных складок, самой невозможностью потрогать кончиками пальцев его сероватую кисею, забыться в прохладе его континиума. Мне, прошедшему сквозь долгие анфилады сомнений, захотелось, наконец, нырнуть в иллюзию обладания.

Соснину повезло – купался в болтовне гения.

– Я знаю, все, кто пытался проникнуть в зачарованный замок, исчезали во мраке или проваливались в трясину пространства. Понимаю также, что время – жидковатая субстанция для культуры метафор… почему так унизительно-трудно внести время в фокус сознания, удержать его там для обследования?

Вспомнив об обязанностях гида, Соснин залепетал о патине, тщетных усилиях реставраторов. А пух летел, летел в ветровое стекло. Включились дворники.

– Не правда ли, щётки на стекле похожи на метроном? Время – это ритм. Шум волн, цикад в чёрной ночи… барабанщик в виске. Слишком быстрый ритм вытесняет время.

Медленный – растворяет. Хочу растворить время.

Его мысли и слова или – Ван Вина?

– Я ещё и сам этого не решил, – хитро усмехнулся Набоков. – И можно ли вообразить отбракованную эволюцией мутацию времени? Была ли когда-нибудь примитивная форма времени, где прошлое, скажем, ещё не отчленялось ясно от настоящего, прошлые тени просвечивали сквозь всё ещё мягкое, длинное, окукленное сейчас? Или эволюционируют лишь способы хранения времени – от песочных часов к атомным, от них – к портативному пульсару?

– Куда, в какую прореху утекает здесь историческое время? И почему никто не озаботился… – шевелил еле слышно губами Манн.

– Его бы молитвами! – с издёвкой вознёс длани к лайковому лимузинному потолку Набоков, – заждались правителя-шахматиста, готового пожертвовать пространством ради инициативы! И – тем самым – заставить Обломова вскочить с дивана!

Поток машин сгущался, но запросился под колёса свободный лоскут асфальта, Соснин отважно прибавил скорость.

– Моё время – неподвижное время: я избавился от текучего времени водяных часов и водяных клозетов, природа моего времени – чередование призрачных фаз. Да, мы не способны говорить о времени вне аналогии с физическим движением. Идея, что время течёт, столь же естественна, как падение яблока на садовый столик, она предполагает, что время течёт во что-то сквозь что-то другое. Хлопнул ладонью по приборной доске. – И почему мой сын, мой душеприказчик и переводчик, проморгал издание чудовищной молдавско-украинской версии? Или издатели не ведают об авторском праве? Воображаю как извратили мысли и переврали слова Ван Вина, сдобрив свою стряпню дивной коллекцией опечаток…

– Сколько же у него сыновей? – еле шевеля губами, подсчитывал Манн, – переводчик, душеприказчик, оперный бас…

– Да, мы готовы задеть пространство. Полость? Тусклый колодец, где оно прячется? И балаганный злодей возвращается через чёрный ход с маятником, которым он поигрывает, когда я пытаюсь ухватить значение времени.

– …автогонщик! – закончил мучительные подсчёты Манн.

А справа – тусклый вишнёвый блеск на складках пижамы, гордый профиль; бородавка у подбородка.

Плавящийся в ветровом стекле шпиль.

– Я отбрасываю концепцию запачканного пространством времени. Внешнее тело времени, его труп? Вся эта болтовня приятна, пока мы молоды. Но никто не заставит теперь меня поверить, что движение стрелки по циферблату идентично по природе течению времени. Самый точный спидометр не может нам представить дорогу, – щёлкнул пальцем по прозрачной крышке прибора. – Мы, бедные пространцы, лучше адаптированы к нашей трёхмерной юдоли скорби, лучше адаптированы к распространению, чем к продлению. Рысцой бежит секундная стрелка, дёргается от метки к метке, мы измеряем время в терминах пространства. Не зная природу ни того, ни другого. Вот почему моё чувство разумного оскорбляют прыжки технологической фантазии. То же, что космогонисты принимают за истину – не более, чем ворона в павлиньих перьях, разучивающая роль истины. Время-пространство – премерзкий гибрид на манер здешних вывесок, его дефисный облик фальшив, я могу ненавидеть пространство, но любить время… я вернулся в Петербург, в узнаваемое пространство, и – поплыл по времени.

Слепило солнце, Манн тихонечко насвистывал «Тёмную ночь».

Соснин опустил жёсткий кожаный козырёк.

– Прошлое – аккумулятор образов, – помолчав, добавил Набоков, – щедрый хаос, из которого гений воспоминаний волен выбирать всё, что заблагорассудится.

Соснин выровнял козырёк.

– Теряя память, теряешь бессмертие, – продекламировал Набоков и усмехнулся, – для меня чересчур красиво сказано, это – свидетельствую – слова Ван Вина.

И смотрел не на выраставший шпиль, смотрел в торчавшее из бока машины зеркальце, в котором…

Назад убегали знакомые фасады, вывески с рекламами, фонари, успевавшие склеиться у латунного обреза в серо-сизую зыбкую панораму.

Склеиться, чтобы – исчезнуть.

– Частенько я возвращался в сумеречные блуждания отрочества. Разнообразные зодческие призраки плавали в лиловой слякоти…

– Ирония, тем паче пародия обесценивают творчество в глазах моралиста, но… это не насмешка над жизнью, нет, – Манн всматривался в силуэтно надвигавшуюся гранитную громадину дома Вавельберга и, чтобы получше рассмотреть её против солнца, ткнул в какую-то кнопку, включил фары, – пародийность здесь сквозит высоким безумием.

– Мало ему сумасшедших в своей семейке, так ещё…

– Формы, образы города, – пропустил мимо ушей злую реплику Манн, плеснул снова южной горячностью тёмных глаз, полыхнувших на бескровном лице, – формы, образы изумляют, пародийность, достигая меня откуда-то из глубины образа, внезапно вмешивается в устоявшиеся мысли, чувства – солнечная мощь Рима, пестрота и театрализованная лёгкость Венеции выворачиваются наизнанку! Разве новоявленный Дворец Дожей из дымчато-чёрных рваных гранитных глыб отдаёт подражанием? И стройная, но силуэтно-тёмная полукруглая колоннада, которую мы недавно проехали, разве не переигрывает на свой неповторимый лад берниниевскую тему?

– На сей раз герр-нобелевец не далёк от истины, зодческие петербургские призраки действительно осмелились потревожить вечный сон римских и венецианских банальностей. Почему банальностей? Да потому хотя бы, что века почтительного европейского подражательства, плодившие копии, превращали в банальности оригиналы, – Набоков со строгой насмешливостью поверх очков глянул на Соснина, – вы тоже, как и наш доблестный сентиментальный герр, дублёр Гёте, без ума от образцовых дворцов и церквей Италии? А для меня там чересчур много искусства, там я себе не нахожу места.