Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

И Аксёнов возбуждался, притопывал в такт импортным башмаком.

Ни словечка не расслышать, смотрел, как на пантомиму. И – кто на кого смотрел? Да, именно Соснин оказался зрителем! А на него, на бессмертных, которых он по милости Валерки сюда привёз, – ноль внимания. Хорош! – так долго ждал… оторвусь от хвоста, помогу… а кинулся с друзьями, созванными на встречу с бессмертными, в пьяный междусобойчик. Валерку не достигали и посильные Соснину телепатические сигналы – в портале экранировала невидимая преграда?

Глоток забористого зейля не избавил от скользкой и угодливой роли, ему навязанной; не пора ли выйти на авансцену, дать под аплодисменты слово… вот и Люся оточила красный карандаш, чтобы подчёркивать… и, подбадривая, тряхнула выжженной перекисью гривой львица, заколыхался мохеровый бюст. Валерка всё же почуял… Налив-выпив, приложил палец к губам, предостерегая, поднял на шиндинский манер глаза к потолку. Соснин был уязвлён молчанием-непониманием и вызывающим громкоголосием развязных весельчаков, невольно превратившихся в актёров-любителей… Невольно? – Н-е-ууууу-ходи-и-и, – срывался в истерику лирический тенор эстрады; всё больней колола бутафорски-сниженная, с достоевским душком, трактирность этой безвкусной, морочившей бессмертных трапезы… внутренний голос не унимался – недоразумение ли, подловато-ловкая режиссура? И, если режиссура, то – чья?

– О таких ли людях мечтали Толстой, Достоевский, Чехов? Я ждал встречи с незнакомым пытливым племенем…

– И чем плохи? Не рубят старух топорами, не нюхают кокаин, – Набоков, не отнимая ножа, виртуозно очищал яблоко; матово-глянцевая, бело-зелёная кожура, удлиняясь, свисала пружинистою спиралью.

– Но кто, кто после ухода великих, после святой великой литературы…

– Напомню, – ядовито улыбнулся Набоков, – я превосходно владею не только собой, но и слогом. Спираль на блюдце сплющилась в круг.

– Но почему же разливают шнапс под столом? – Манн характерным жестом пощёлкал себя по шее, – неужели налижутся, запоют?

– Кому-то задушевной атмосферы хотелось, – Набоков болтал ногой.

– На столе запрещено разливать, – вмешался Соснин, повторил. – Das ist ferboten!

– Das ist nicht moglich! – возмутился Манн, – они, эти выпивохи, просто-напросто не читали умных и добрых книг, они лишние… где лучшие русские люди, их авторитетные голоса, способные возвыситься, защитить гуманизм?

– Посадили на пароход, куда-подальше отправили…

– А почему не сделать так, чтобы…

– Что хорошо немцу, то…

Устав от недоумений, Манн торопливо допивал чай; Набоков вытащил из пижамного кармашка швейцарскую луковичку часов… дожевал яблоко. Их явно что-то спугнуло. Они синхронно нажали педальки, с помощью коих регулировалась высота стульчиков, нажали чересчур сильно, стульчики всё быстрее поднимались…

– Погостили, хватит, – потёр виски Манн, – правда, я ещё не видел Невы, хотя в интуристовском полисе… зато успею поздравить со столетием моего великого друга Германа…

– Да, пора на похороны, а то хватятся… меня готовятся сжечь…

– А на Фурштатскую, Сергиевскую? – напомнил Соснин.

– В другой раз, я вернусь…

Стульчики, ускоряясь, поднимались, поднимались на утончавшихся блестящих стержнях, и вот бесшумно пробит потолок первого этажа, второго, третьего – бессмертные катапультировались в небо. Посыпалась штукатурка, густо заклубилась пыль. Там и сям на потолке кляксовидными пятнами обнажилась клетчатка дранки. Рядом – тоже пятнистыми провалами на побелке – херувимы, драпировки старой мозаики.

Сцена обратилась в руину.

– Vielen Danke. Aufwiederseen! – донеслось из небесной дыры.

Набоков даже не успел попрощаться.

Или не захотел.

В глубокую голубизну меж рваными краями балок и плит заплывало облако. Терялась ориентация – где верх, низ? Зашатался. Когда искал сумку, оглянулся – за пластмассовыми столами никого не было; всё съели, выпили.

Только что жевали, галдели и – никого!

Поругиваясь, сметала в совок извёстку, куски штукатурки официантка в мятом переднике; попутно доставала из-под столов пустые водочные бутылки. Незлобиво матерясь, взбалтывал бурду бармен. Львица закашлялась; официантка с выщипанными бровями, хохоча, дубасила её по спине.

Пошатываясь, Соснин вышел.

По виду дома никак нельзя было догадаться о внутренних разрушениях.

Из двери, обнесённой накладным порталом с двумя лепными масками, выбралась посудомойка. Шмыгая носом, поволокла бумажный мешок, в другой руке – помойное ведро, полное штукатурных обломов; выкинет в мусорный бак и – шито-крыто? А дыру в потолке замажут.

Часы стояли: пять с четвертью.

Где лимузин, грум? И почему сюда, именно сюда они приезжали?

Смахнул с рукава обрывки блестящей нити, отряхнул сигарный пепел. Осмотрелся. Насмешка могущественного безличного шутника? – ничего, ну ничего не изменилось… За мрачно-серым домом-нуворишем – садик с хилыми берёзками у баскетбольной площадки, напротив – особнячок с рустованным бельэтажем, двумя скруглёнными фронтончиками, пузатенькими, стыдливо задрапированными – так ничего странного и не заметившими? – кариатидками; чуть левее – скучный красноватый фасад.

Пошёл к Мойке, на чёрные трубы.

Толкались в небе портовые краны. Швартовался буксирчик с лебёдочкой на плоской корме; в крохотной рубке рулевой бросил штурвал, чумазый моторист вылез из машины… На бетонной площадке у причала сварщик в железной маске поливал искрами гору двутавров… Двое мальчишек фехтовали на палках.

Притормозило такси, хлопнули дверцы – на Английский проспект рысцой выбежал Битов с двумя подарочными томиками собственных сочинений, за ним еле поспевал Кушнер, путаясь в расстёгнутом тяжёлом пальто.

Постоял на набережной, жадно глотая сырой, затворённый на смоге, воздух; вдали уже отблескивал, как металлическая линейка, Адмиралтейский канал. В окне первого этажа на подушках нежилась за компанию с мурлыкавшим транзистором аппетитнейшая толстушка; чёрные пластмассовые наушники, стеклянно-рубиновые подвески в мочках.

Уставился на неё, как на венецианское полотно.

Девица, приглушив внезапно грянувший «Марш Радецкого», показала язык.

По набережной Адмиралтейского канала торопливо приближался Товбин… и он туда же… понадеялся успеть хотя бы к шапочному разбору, – злорадно усмехнулся Соснин.

С визгом тормозов скатила с Храповицкого моста, пронеслась навстречу, с таким же визгом, уже за спиной свернула на Английский проспект асфальтово-серая «Волга».

Сдвоенным залпом бабахнули дверцы; топот, хлопок входной двери.

Дальнейшее было не интересно.

Эпизод 3

Железно-каменно-штукатурный ландшафт изводил самую материю, обращаясь в призрак, световую проекцию.

Облупившиеся, усталые дома, зашипованные друг с другом, вросшие в узкие тротуары, подвальные окошки в шероховатых слоистых цоколях – шагал мимо облаков, проплывавших у подошв, задевая вспучившийся асфальт. Из Крюкова канала выползла, урча, остеклённая шаланда с экскурсией, кое-как, попятившись, развернулась; шёл за её удалявшимся крупно-чешуйчатым блеском.

Поцелуев мост, балкон с занавеской.

Перспективу с сусально-сверкающими главками на далёком синем купольном фоне грубо заслонил яично-жёлтый, сцепной – со сдвоенными кузовами – автобус; изогнулась чёрная резиновая гармошка, автобус мотнул задом, дыхнул жарким смрадом.

Солнце светило из-за спины, пропитывало многоплановую панораму. Как он сюда попал после того, как приплыла, наконец, яхта? Как? Будто во сне. Запомнился только какой-то странный толчок. Эффект Валеркиного внушения? Ну да, приехал с ними на лимузине; смотрел в медленно текущую Мойку.

Напротив Юсуповского дворца повисли на чугунной решётке мальчишки, плевали в воду.

Застыл у Почтамтского мостика, привычно подивился развилке – блещущий златой купол Исаакия слева, над ржавыми крышами; далеко-далеко – зеленоватый куполок Казанского в перспективе вильнувшего вправо русла; а спереди – золотые шарики.

Медленно пошёл по Большой Морской.

Мозаичный фриз. Да, тюльпаны, лилии.

На площади мелькнуло: каково экскурсантам в шаланде там, под асфальтом? Вспомнил упавшую тьму и гул металла, смазанные отблески, всплески, и – остановилось течение, желанный сегмент света казался недостижимым. Туннель? Пещера? Или небесный свод преисподней из клёпаного железа?

И – рябь на скруглённой границе света и тьмы, и сразу – плывучесть золотых клякс; средоточие торжественности, свободы.