Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Она понимала, что ей нет места среди условностей этого общества, что этот мир всегда будет отторгать ее. И не ждала ничего другого. Мы познакомились, когда она только начала вызывать всеобщий интерес, даже теплоту — и на какое-то время поверила, что обретет респектабельную достойную жизнь. Ее опорой была самая заурядная прослойка — рабочие, парни из баров, озверевшие от неоплаченных счетов домохозяйки, ютившиеся со своими семьями в автофургонах, юнцы, которые никак не возьмут в толк, что скрывается за туманными рассуждениями по волнующим их вопросам, — иными словами, люди невежественные, которых, ей казалось, постоянно обманывают. Она хотела, чтобы каждый из них, взглянув на ее фотографию, ощутил, что истратил свои деньги не зря.

«Характер есть обстоятельства, которыми нельзя пренебречь, — отметил я в записной книжке. — Пренебрежешь — замучают угрызения совести».

Единственное, чего я по неопытности недоучел, так это всесильной власти прошлого, которое заливает плотину установленных правил и подминает под себя выбор. На улицах Бей-Риджа жизнь брала реванш у общепринятых норм, и жестокая вражда между группировками служила выражением недоверия ребят к тем нравственным устоям, которые им навязывали и родители и школа. Между тем я все больше склонялся к тому романтическому видению жизни, когда она не отрицает самое себя, но развивается изнутри. Отрешаясь от своего прошлого, я все явственнее воспринимал его как бесконечную смену ролей. И все отчетливее осознавал, что втянут в общий водоворот отказа от старых символов веры и установок, необъяснимым образом связанный с дикими приступами политической паранойи, сотрясавшей страну. Правила были отменены, канаты на ринге разрублены, и борьба выплеснулась в самую гущу толпы. Таково было мое тогдашнее ощущение жизни.

Поздним вечером Риччо собрал на пустыре, откуда виднелись крыши зданий на Уолл-стрит, две банды, чтобы они выяснили отношения по новой системе. Обе группировки находились в состоянии войны, обмен любезностями давно произошел, сатисфакции не последовало, и Риччо (как на рыцарских турнирах, где от каждой стороны выставлялось по всаднику — традиция, о которой он не подозревал) предложил главарям выставить по силачу, чтобы они сразились в «честной схватке». Переговоры заняли несколько недель и завершились тем, что ночью около пятидесяти пацанов от двенадцати до восемнадцати собрались на разбитом молу. Договорились, что будут выяснять отношения без оружия, в ход пускать только кулаки и ноги. Несколько человек неплохо боксировали — это были заводилы уличных драк, привыкшие использовать цепи, ножи, а то и сумку со стальными болванками.

Стояла безлунная ночь, но даже у реки не чувствовалось прохлады. На рейде на одном из судов звучало пуэрториканское радио — звуки далеко разносились по воде. «Я слышал музыку, она скользила по воде», — чуть переврав, некстати вспомнил я замечательную строку, столь несозвучную наступившим отвратительным временам. По толпе пробежали огни полицейского катера, не заставившего себя ждать, и выхватили худощавую фигурку экспансивного шестнадцатилетнего Кинни Костелло, прекрасного гитариста, уже знавшего, что такое тюрьма, который научился играть, случайно украв инструмент в ломбарде на Фултон-стрит. Отделившись от группы, он, пританцовывая, шел навстречу неуклюжему сопернику, итальянцу, намного превосходившему его по весу, чье имя я забыл, а Риччо выступал в качестве судьи. Костелло нанес серию быстрых точных ударов, будто разворошил пчелиное гнездо, так что дюжий детина завалился на спину, и драка закончилась быстрее, чем через минуту. Обе стороны с облегчением вздохнули, будто решился серьезный вопрос, хотя на самом деле было неясно, что же все-таки решилось. Риччо произнес пламенную речь, начинавшуюся словами: «Ну, пацаны, должон сказать — я вами горжуся», — и поздравил их с тем, что у них теперь есть способ разрешения конфликтов, которого мир не знал. Призвав лидеров пожать друг другу руки, он похвалил их за мудрость в деле защиты чести своих банд и, пресекая всякий намек на недовольство со стороны разочарованных молодых драчунов, пообещал нечто невиданное — оплаченную муниципалитетом автобусную поездку на Кони-Айленд, где каждому обещали по бутерброду с горячей сосиской и содовую, а может быть, и еще что-нибудь, если останутся деньги.

Катер, развернувшись, величественно удалился в темноту, но я успел обратить внимание, что двое полицейских не выразили удивления, что Риччо взял на себя выполнение их обязанностей. Этот район давно патрулировался, и, увидев стайку ребят на углу, они обычно причаливали и начинали орудовать дубинками, устраивая себе разминку под видом того, что «разгоняют неорганизованную толпу».

Именно тогда на тех же углах стали появляться сомнительные личности, которых полиция не замечала. Любознательному парнишке предлагалось пройти в соседнюю аллею, где ему давали побаловаться порошком. Содержимое пакетиков из пергамина могло в корне изменить взгляд на организованную преступность тех лет — эпоху культа здоровья и торжества чувства собственного достоинства, которого эти окраины уже никогда не узнают.

То были заброшенные мальчишки, до которых никому не было дела, и они отлично это понимали. Лишние люди, эти ребята, выбравшись из тюрьмы, проводили все время в барах, горделиво кичась друг перед другом газетными вырезками о своих арестах и судебных решениях, которые бережно хранили сложенными в конверте, подобно тому как актеры берегут вырезки о своих выступлениях. Реклама решала все: попадешь в газету, считай, ты есть, а если еще и фотография на первой странице — значит, приобщился к бессмертию и, выбравшись из клоаки безвестности, перестал быть ничем.

Я еще не был разведен, а Мэрилин и носа не давали показать из номера, чтобы не запечатлеть на фотографии, так что мы были вынуждены проводить много времени в неспешных беседах, о чем едва ли можно было мечтать, будь каждый из нас посвободнее. Молчание опутывало узами не менее прочными и загадочными, чем острота чувственных переживаний. Глядя вниз на огни ночного города, трудно было отрешиться от мысли, что все это не сон. Отношения были хрупкими, мы явно не подходили друг другу, как будто из разных климатических зон. Но за этой несхожестью простиралось темное пространство безмолвного бытия, где мы оба были на воле. Каждый видел другого неясно, как бы со стороны, образы расплывались. Мы вглядывались сначала из любопытства, потом с надеждой что-либо изменить друг в друге. Нас взаимно притягивало, как свет к мраку, а мрак к свету. Долгие годы спустя о молчаливой смятенности чувств в эти вечера, когда не было ни прошлого, ни будущего, одна сиюминутная радость бытия, мне напомнили полнотелые богини с венценосными головами, чьи каменные рельефы с застывшим взором и всезнающей неуловимой улыбкой украшали храмы Ангкор-Ват в Камбодже.