Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

В один из таких моментов я сказал: «Ты самая грустная девушка из всех, кого я встречал».

Она обиделась, как-то обмолвившись, что мужчины любят счастливых. Но потом вдруг поняла и слегка улыбнулась: «Мне никто никогда такого не говорил».

Как это бывает в любви, мы предлагали друг другу новые роли, заново переосмысливая мир, подобно народившемуся человеку. Расстилавшийся за окнами город, казалось, был создан по волшебству. На улице я испытывал к незнакомым людям неизъяснимое чувство, похожее на нежность, с которой вез из роддома своих малышей, стараясь как можно осторожнее вести в общем потоке машину, когда все, сидевшие за рулем, казалось, были излишне беспечны.

Я то развенчивал ее, то обожествлял и, убегая от чего-то животного, спасался в ее наивности.

Часто то и другое нельзя было разделить. «Это не я придумала, будто я сирота. Бену Хехту заказали написать про меня, он пришел, говорит: „Давай, валяй о себе что-нибудь эдакое“. А что я могу? Одна скукота. Дай, думаю, выложу, как меня упекли в приют. Ему понравилось, он идею раскрутил, и получилось вроде, что это главное». Конечно, она не была сиротой в полном смысле этого слова — у нее была мать, а может быть, и отец, как у многих детей, которых сиротами не называют. В приют она попала, когда мать забрали в психиатрическую лечебницу, а девочку некуда было деть. Не без помощи Хехта сиротство прочно вошло в ее биографию. Она действительно пережила удар, когда поняла, куда ее привезли, и, упершись, кричала: «Я не сирота! Я ведь не сирота!» Она испугалась, что мать отказалась от нее и отдала чужим людям! Я не сразу понял, почему она постоянно нуждается в покровительстве психически неустойчивой женщины и находит глубокое необъяснимое удовлетворение в том, что ее эксплуатируют. Это была одна из ее отличительных черт. Но я тогда еще не знал этого.

Она много рассказывала о причудливом призрачном мирке Южной Калифорнии, от безжизненного пейзажа которой, полного солнца и миазмов, сбежала. Сидя каждый день по шесть часов на репетиции «Вида с моста» в пыльном полуразрушенном театре «Нью-Амстердам» на 42-й улице, где в свое время шла «Смерть коммивояжера», я, глядя на Вана Хефлина в роли Эдди Карбоне, пытающегося обуздать проснувшуюся в нем страсть, видел перед собой выставленное в фойе театра знаменитое фото улыбающейся Мэрилин в полный рост из фильма «Семь лет страсти», где она стоит над решеткой метро со взметнувшейся в воздух юбкой. Как, поднявшись на сцену, было описать Вану это чувство растворения в небытии, полной потери воли и одновременно какого-то страха? Постановка была лишена подобных переживаний, но, может быть, упрек следует отнести к пьесе, которая была написана в другой период. Что это за чувство, когда тянет к тому, от чего бежишь?

Я не помню, как произошло, что Мэрилин стала для меня эталоном подлинности. Мужчины при одном взгляде на нее теряли самообладание, женщин душила злая досада, житейские компромиссы расползались по швам, а ее тело становилось светлым лучом правды. Она знала, что, появись в любой компании, обязательно вызовет переполох, улыбкой разрушит самый благопристойный союз, и упивалась своею властью, не забывая, однако, старую мрачную истину: ничто не вечно. Эта власть поглотила и ее самое, но не тогда, а позже.

Трудно было понять, чего она хочет, ибо внешне желала только, чтобы мирно истек сегодняшний день. С ее появлением будущее исчезало — казалось, она ничего не ждет, и это было похоже на свободу. С другой стороны, во всем присутствовала какая-то загадочность, что придавало нашим отношениям привкус неизвестности.

Как-то вечером мы сидели, глядя вниз на вечерний город, и она вдруг вспомнила про свою старенькую «тетушку» Энн. Мэрилин было четырнадцать или пятнадцать лет, когда эта умная, добрая женщина, исповедовавшая христианскую науку, заболела и умерла. Полюбив девочку, она какое-то время была ее добровольным опекуном, и Мэрилин привыкла к ее поддержке. Известие о смерти потрясло, хотя к тому времени Мэрилин уже не жила с ней. «На следующий день я пришла к ней в квартиру, легла в кровать, где она умерла… Просто взяла и полежала на ее подушке. Потом отправилась на кладбище. Могильщики как раз рыли могилу, стояли в яме. Я говорю, можно мне туда, они разрешили, я спустилась, легла на землю, смотрю на облака. Ну и вид, никогда не забуду. Земля снизу холодит. Мужики стали валять дурака, ну, я выбралась, прежде чем они меня сцапали. Люди попались хорошие, все шутили, пока я не ушла».

Как ни странно, казалось, она не ведает страха. Сомнения, преследовавшие ее с детства, отступали, как только она брала себя в руки и приступала к делу. Страсберг предложил ей роль Анны в «Анне Кристи» О’Нила, которую она решила вечером прочитать со мной. Я впервые столкнулся с ее внутренним миром, когда она по слогам разбирала вслух текст: это скорее напоминало молитву, чем актерскую игру. Расплывшись в улыбке, она неожиданно произнесла: «Надо же, чем я занимаюсь». Прошлое не отпускало ее даже тогда, когда она отдавала себе отчет, сколь много ей удалось добиться. Воспоминания были тяжелы. Казалось, голос осекся от чувства вины.

И дело было не только в пагубном влиянии матери, страдавшей паранойей и лечившейся от шизофрении, которая в свое время пыталась задушить дочь в кроватке. Над Мэрилин тяготело церковное осуждение, вселившее в нее чувство неизбывной вины, которую нельзя было искупить, как проклятие.

По желанию приемных родителей она в возрасте пяти или шести лет должна была участвовать в религиозном празднестве, устроенном фундаменталистами. Несколько сот детей одели в праздничные костюмчики — девочки в белых платьицах, мальчики в синих брючках и белых рубашках — и выстроили рядами в огромном естественном амфитеатре под открытым небом в горах недалеко от Лос-Анджелеса, где все и происходило. Вдобавок девочкам выдали белые с красным пелеринки, которые поначалу надо было накинуть красной стороной вверх. Во время пения в честь Христова Воскресения их надо было перевернуть, сменив исполненный греха пурпур на целомудренную белизну, знак спасенных. Будто по волшебству, чаша амфитеатра стала белоснежной, только одно пятнышко выделялось на общем фоне. Теперь она весело смеялась над той маленькой девочкой, которую тогда уличили в оплошности. «У меня напрочь отшибло память. Было так интересно, когда все стали их переворачивать, я так волновалась, чтобы никто не забыл, что сама все забыла!»

Она согнулась, заливаясь смехом, будто это произошло не двадцать пять лет назад, а вчера. Однако ей здорово досталось за невнимание: ей сказали, что ее проклял Господь. Причем это был тот особый случай, когда божественный гнев нельзя искупить. «Я-то думала, Иисус милосердный. А по-ихнему, чуть зазевался — он так и норовит огреть тебя по голове». Конечно, это было смешно, но почему-то глаза ее говорили обратное.