Творения и Гимны - Преп. Симеон Новый Богослов

Когда же заметим мы его прельщение, и добре поймем его, или сами собою, или с помощию руководителей наших и собратий, вместе с нами шествующих путем Христовым; то этот обольститель что скрытно подшептывает внутри ума нашего? Ты говорит, уже достиг такой меры преспеяния и совершенства, какой не знает никто из собратий твоих; ты стяжал совершенное безпристрастие и безстрастие; потому ты можешь всегда, как хочешь, равнодушно смотреть на родных своих, будто на чужих. Это влагает он в ум, и тут же представляя какого либо родственника, если не телесно, то в мысли, опять говорит скрытно: как тебе оставить на пагубу это творение Божие, видя, что он погрязает в неведении Бога, подобно безсловесным животным? Почему тебе не подать ему руки помощи, не просветить ума его и не научить познанию Бога, его создавшаго? Какое оправдание дашь, и что ответишь в страшный день суда? — Потом прекращает такую речь, и только внушает поминать его в молитвах своих и проливать о нем слезы сострадания, повторяя в сердце его следующия слова Писания: изводяй честное от недостойнаго, яко уста мои будет, — опять: елика сотвористе единому сих братий моих меньших, Мне сотвористе (Мф. 25:40), — и еще: аз бых отец немощных (Иов. 29:16). И все это явно есть прелесть диавольская. Если брат тот (коему это внушается) не поддастся таким внушениям и, собравшись с силами воспоперечит врагу — диаволу, говоря: что должен я делать для родного, тоже должен делать и для чужаго, который паче есть родной мне по Богу, чем тот по плоти, то лукавый враг отвечает ему, говоря: истинно так есть, как ты говоришь, — и Бог таким именно образом печется о всех, таким образом, то–есть, чрез посредство других все знают Бога и веруют в Него; таким же образом и ты знаешь Бога и веруешь в Него, — чрез посредство или родных своих, или других людей чужих; и этот родственник твой чрез тебя познает Бога, а другие потом чрез него. Но в настоящия времена, кто как ты? И куда пойдет он, если ты оставишь его? Сгубит он душу свою, — и ты конечно будешь виновен в его погибели, если оставишь его, — Такою лестию вражьею наконец прельщается брат, — и стоит, под таким благовидным предлогом давая диаволу вязать себя вервию пристрастия, — и когда связан станет, тогда уже не противоречит ему, как совершенно убежденный бесовскими доводами.

И смотри, какая злокозненность у этого лукаваго и душерастлительнаго злодея? Как только успеет он связать брата пристрастием тем, уж не ходит более около него и не докучает ему, чтоб не открылся как либо навет его; но что делает? Берется за конец верви и отдаляется от брата, прячась во тму, яко породитель тмы, то–есть, оставляет в брате, как занозу, заботу и попечение о том родственнике, ибо знает, что тот родной, или вернее пристрастие к нему, лучше его самого, будет томить и уязвлять его непрестанно. Когда же брат войдет делом в заботы о родном своем, то, какого бы рода ни были заботы те, вместе с тем сходит с того царскаго пути, каким начал шествовать, и чем дальше отступает от него, тем глубже входит в него враг, скрываясь однакож, и только крепче держа в руках вервь пристрастия и об одном заботясь, как бы брат не распознал его козней. Оставив уже совсем царский путь, что, думаешь, говорит в себе брат тот? Спасший душу бывает что создавший ее, — и таким образом окончательно слагается думать, что делает дело христоподражательное. Если есть у него знакомые миряне, то начинает ходить к ним, — и иногда льстит им, хваля их без меры, иногда обличает строго–престрого, а нередко позволяет себе вольности в обращении и пище и нарочно выпускает некия слова, чтоб подвигнуть на смех, и вообще со всяким обращается, по нраву его, чтоб тот охотно принимал его и давал ему деньги. Если видит, что ничего не дают, начинает сам просить без стыда, всюду выставляя предлогом нужды роднаго своего. И бывает, что слышащие такия его речи, будучи сами плотяны и обладаемы теми же страстями, хвалят очень этого несчастнаго монаха и говорят, что он стяжевает себе большую награду. От этого еще более увеличивается и укореняется в нем то пристрастие, — или лучше сказать эта болесть пристрастия (к родным), подобно тому, как вервь въедается в плоть выи (подъяремнаго), глубже и глубже входит в душу его, срастворяется с нею и делается неразделимою от нея. Вследствие сего, мало–по–малу отдаляется он от чистой молитвы, и заменяет слезы по Богу слезами противными Ему, сам не понимая того. Тогда начинает он наконец завидовать тем, кои имеют, и ненавидеть их за то, что не дают ему так много, как бы ему хотелось. И не только это страждет он, но делается сверх того ленивым на всякое послушание и непокоривым. При этом научается говорить ложь, почитая ее мерою благоразумия, — думая и уверяя, что будто Богу дает, что расходует на родных своих. Сверх того и красть начинает понемножку, не думая однакож, что это настоящая кража: так ослепляет его страсть! Да и вообще, что бы и как бы ни доставал он для своих ближних, совесть никогда не обличает его, что сделал худо. Почему и враг, когда наконец ввергнет беднаго монаха во все то, что я сказал, выпускает из своих рук вервь этого пристрастия, крепко и глубоко уже укоренившагося, как какой–либо столп, проникший в преисподняя ада, будучи уверен, что она уже никогда не развяжется.

Это немногое сказал я о тех, которые начинали подвиг. Но о тех, которые и вступают на царский путь монашеской жизни с равнодушием и безпечностию, — что и сказать? У таких пристрастие к родным бывает так сильно и широко, что они чрез него уловляются всякою сетью врага, который ходит всюду, яко лев рыкая, ища кого поглотити; а они между тем охотнее согласятся умереть, чем освободиться от зуб и выдти из страшнейшей пасти этого губительнаго дракона.

Мы же, с верою приемля все сказанное, помолимся Богу от всей души, да не даст Он нам прельститься когда либо от врага, или преступив какую либо заповедь, большую или малую, соступить с царскаго пути, ведущаго в царство небесное, и попасть в оковы какой либо страсти. Но шествуя тем путем, не обращая очей своих на что либо другое, восподвизаемся тещи им с усердием, да постигнем Христа, и когда постигнем, припадем к Нему и восплачемся пред Ним, тепло моля Его, чтоб Он никогда не отступал от нас и не допускал нас соступить с пути царскаго, который есть сам Он, как говорит: Аз есмь путь, истина и живот (Иоан. 14:6). Его убо да взыщем, Его потщимся постигнуть и удержать. Если сподобимся сего, то будем прочее жить уже с Ним и в настоящей жизни, по смерти же взыдем и вознесемся с Ним на небеса, и Он спрославит нас и дарует нам наслаждение вечных благ, — что улучить буди всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, — Коему слава и держава, со безначальным Его Отцем и всесвятым, благим и животворящим Его Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

СЛОВО СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОЕ

1. О покаянии и умилении. 2. Как можно дойти до умиления? 3. О слезах. 4. Без них нельзя достигнуть чистоты и безстрастия.

1. Однажды, когда читал я (собравшимся у меня) богомудрыя писания преподобнаго отца нашего Симеона Студита, то там между другими мудрыми его наставлениями нашлось написанным и следующее: брате, никогда не причащайся Пречистых Таин без слез. (Это сам он соблюдал всю свою жизнь, потому и нас учил томуже). Услышав это, слушатели (а были тут не миряне только, но и монахи, именитые по добродетелям) удивились слову и, смотря друг на друга, будто улыбнулись и сказали все в один голос: так нам, выходит, никогда не следует причащаться, но всегда устраняться от причастия. Запомнилось мне это слово, и я, находясь однажды наедине, вспомнил о тех, кои так сказали, много скорбел и горько плакал, с великим болезнованием сердца говоря в себе: неужели сказавшие такия слова в самом деле так умствуют и от всей души полагают, что невозможно плакать, приступая к причащению? Или они думают, что плач вообще дело незначительное, и потому презрительно отнеслись к слову отца нашего? Ибо кто не считает денно–ночнаго плача пред лицем Христа Господа делом важным, тот, конечно, и когда станет приступать к причащению божественных Таин, не только не восплачет, но и не прослезится и капли слезной не испустит. И невозможно этому быть; разве, может быть, иной раз, случится это с кем–либо или по особому Божию устроению, неизъяснимому, или по другой какой случайной причине, сторонней, по причине вспоминания, например, о чем–либо плачевном.

Которые думают, что невозможно причащаться Пречистых Таин со слезами, — горе нечувствию и жестокосердию тех! Горе безпечности и ослеплению тех, которые говорят это! Если бы они испытывали и разсуждали себя самих, то не были бы осуждены от собственных слов своих; если б позаботились покаяться, то никогда не сказали бы, что это невозможно; если бы они делом приносили плоды (покаяния), то не оставались бы непричастными благу сему, сему великому дару Божию; если б они стяжали в сердцах своих страх Божий, то исповедали бы, что возможно плакать и рыдать не только во время причащения, но и во всякое другое время.