Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Но пора тебе рассказать более деловым тоном. Обычно один день я хожу по позициям, другой – занимаюсь в штабе, первый здоровее, интереснее и легче. Вчера – в светлый и теплый день – я изучал левую половину своей дивизии, для чего был на наблюдательных пунктах и в окопах. Картина была очаровательная, и хотелось часто застывать на одной и той же точке. Противник вел себя мило, и хотя около меня были группы люду, он не дал ни одного выстрела… видел он меня со многих точек и близко. Но когда я возвратился на батарею (верстах в 2–3 от окопов противника) и стал обедать в халупе батарейного командира, противничек такой открыл огонек (артилл[ерийский]), что гранаты ложились вокруг нашей хатенки, как стрелы вокруг лица, которые пускали раньше цирковые артисты. 6 или 7 снарядов легли вокруг не далее 50–60 шагов от нашего мирного пиршества. Бедные офицерские денщики накланялись земле сырой… для них этот случай был большой редкостью.

Нагулялся вчера я так, что еле мог принять вечерние доклады; глаза слипались в той же мере, как и у тебя на четвертой странице письма, набрасываемого после полуночи.

Сегодня с утра я в штабе. Просидел над одним серьезным докладом с 8 до 12, как вдруг приезжает ко мне корпусный командир; до 14 часов говорим с ним на разные служебные и боевые темы, обедаем, и он в 15 часов уезжает, а я опять за доклады до 16 1/4 часов… Начали ломить глаза, и я вышел в горы гулять. Сейчас прерывал писание из-за инспекторского доклада (награды и назначения).

От корпусного узнал, что меня хотели перебросить еще далее к югу, обучать уму-разуму неких соратников, но пока меня отстояли под тем предлогом, что некому дать дивизию, а таковая занимает очень важное место.

И вот пока мы с Игнатом еще сидим. Он улыбается при мысли, что нам предстоит опять пускаться в путь, хотя на этот раз я не вижу на его лице прежнего бродяжнического подъема; он считает наше с ним положение (на нашем языке, правим мы с ним дивизией вдвоем) здесь слишком выигрышным и удобным, чтобы стоило его менять на какое-то другое, у чужих людей.

Сижу я за столом (здесь мы устроились очень уютно и комфортабельно; у меня большая комната с диваном, шкафом и чем-то вроде умывальника, подо мною кресло), а на нем груды бумаг, которые ждут моего прочтения и подписи. Когда я все это сделаю, я не знаю; но знаю одно – если не кончу эти кипы, нарастут новые и не дадут мне покоя… нач ну видеть их в сновидениях! Это одна из скучных страниц командования дивизией, но страница неизбежная, которую также нужно перелистать, как и другие, более интересные. Они скучны, но к ним привязаны нити судеб человеческих… порвешь нити – и человек зря теряет, а значит и страдает.

Твое варенье кизиловое приходит к концу, осталась одна жижа. Принимаюсь завтра за другое варенье. У меня постоянно теперь есть сдобная булка, и, предлагая мне поесть (после приезда с позиции или при другом случае), повара добавляют, что есть сдобная булка.

Давай, золотая голубка, твои губки и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму и Каю. А.

Моя драгоценная и роскошная женушка!

Сегодня целый день сижу в своем кабинете и отвалил от себя груды бумаг. Сейчас только 9 часов, а я еле сижу. Немного ободрил меня Игнат, сказав, что он будет мне мыть ноги… Он улыбается, зная, что я это люблю, а люблю потому, что он будет после мытья резать мне ноги. Он делает это очень искусно и только раз порезал мне ногу. Вчера я был в одном полку, но оставался в штабе (в окопы послал своего начальника штаба), в который собирал всех командиров полков с полк[овыми] адъютантами. Работали часов 5–6, решая определение и исчисление людей дивизии. Папа тебе скажет, что это за сложная и изнурительная в военное время работа, но глубоко важная и необходимая. В бытовом отношении интересно, что делает людская масса (или некоторые ее члены), чтобы удалить себя от окопов, как многое распыляется, но в направлении назад, а не вперед. Вот где можно бы изучить еврейский вопрос во всей его наготе, бесцеремонности и гибкости, вот где он ясен как на ладони, а не на фоне нашей «общественности» или печати.

В перерыве работ мы обедали, в перерыве еды снимались. Потом я снимался в момент отъезда у палаццо командира полка и верхом на лошади у скалы. Снимки, если они выйдут, будут очень интересны. День был туманный и мокрый, назад последние 3–4 версты до пункта, куда подали экипаж, ехали во тьме кромешной. Кругом было так темно, сыро и неприглядно, что чувствовал себя очень скорбно и одиноко. Мой начальник конвоя старался меня развлекать и порою очень смешил. Он осетин, простой человек, дослужился до прапорщика после четырех солдатских крестов, с простым нехитрым кругозором… словом, солдат храбрый и исполнительный. Говорит он по-русски с ошибками и оригинально. Напр[имер], «он так себе, чернявой, чéрти (вместо черты) лица неправильные» (портрет командира полка), или «на тонкие места завсегда меня брали», т. е. в опасные места всегда брали меня; насчет рода у него частая нехватка в смысле пренебрежения к роду женскому, которого у него почти нет. И когда мы с ним тащимся вдвоем по окопам или едем гуськом в темную ночь, мне часто приходит в голову то забавное сочетание, которое мы с ним представляем… а мы почти постоянно вместе, когда я на позиции и вообще в опасных местах: он доволен, да и другие (исключая храбр[ого] без сомнения нач[альни]ка штаба) тоже довольны.

Приехал домой – и как же мне было трудно приниматься за бумагу… глаза слипались, всего разморило, а надо было еще посидеть часа 1,5–2. Сегодня, как уже упомянул, целый день за бумагой, даже не вышел гулять, чтобы больше сбросить бумажного груза.

Последние два твои письма от 5.X (518) и 6.X (519). В одном есть утешительная заметка, что ты с ребятами ходила к Спасителю – туда и обратно – пешком, были три часа… и ни слова, что ты устала. Значит, ты у меня теперь молодцом. В кинематограф посылай детей поменьше, так как это крайне вредная вещь и для детской психики (излишняя, неуловимая детьми торопливость действий, вне времени и места), и для глаз. Вырастут – успеют насмотреться. А какая Кая у тебя, я до сих пор не понимаю, – Вилкова? Интересно, как она вырисовывается при постоянной жизни рядом с нею? Находит ли она время поиграть с Ейкой или со своим когда-то любимцем Кирилкой?

После долгого нечитания газет вчера попалась мне «Киевская мысль». […] Нам, ходящим пред Ликом Смерти, странно ее наблюдать: и все-то вы там копошитесь, интригуете, становитесь на дыбы, отравляете жизнь и себе, и другим… Давай, моя лапушка, твои глазки и губки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.