Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Целую и обнимаю крепко женушку, спокойной ночи. Твой А.

Женка, встал в 7 1/2 и, прочитав мое письмо, удивился его бессвязности, скачкам и припискам, но больно вчера я хотел спать, после 10-часового пребывания на воздухе. Посылаю тебе пуд сахару (об этом говорить много не нужно, хотя в моей посылке ничего предосудительного нет… но были случаи, что другие этим торговали), с Федором Николаевичем 300 руб., а к моей карте прилагаю еще перспективный чертежик неприятельской позиции пред 255-м полком. Такие чертежи – в большом масштабе и для всех полков – приготовлены для меня в красках как способ изучения позиции. Кроме их и той карты, которую посылаю, имеется масса схем (увеличенного масштаба) с нанесенными позициями и окопами, с позициями батарей, схем путей, схем тыла дивизии, схем подступов (огненных и безопасных полос) и т. п. К этой же категории изучения относятся журналы наблюдений – пехотных и артиллерийских, сводки опроса пленных, наблюдения за погодой (на случай газовых атак – наших и его), сводки снабжений (артилл[ерийского], ружейного, ручного оружия, бросательного и осветительного материала, питательного и т. п.), таблицы людского состава (нашего и противника) и т. п. Это тебе даст картину того сложного подготовительного – да и постоянного – материала, который должен быть изучен, осмыслен, сравнен и учтен, чтобы прочно решить вопрос о том, что называется боем. Боровский, который у нас не более трех недель, подробно тебе может рассказать про наше бытье-житье; он на той же роли, как Акутин, но в другом стиле: кажется, менее боевой, чем этот, но более, вероятно, умный, цепкий и деловой; в штабе работает как машина, а мой приятель старый больше любит работу в поле, под огнем, на риск. Но оба – люди очень милые.

Я тебе подробно описал 20.X. 18.X я также был в окопах, на том участке, который, по нашим сведениям, враг собирался атаковать. Тоже было не без приключений, в смысле преследования нас артилл[ерийским] огнем. Мы были с командиром полка вдвоем, и когда противник взял нас в вилку, т. е. дал один недолет в 200–250 шагов и один перелет в 100–120 шагов, то командир полка (шли мы в гору) напомнил мне поговорку, которую я сам же ему когда-то передал: «Лучше большая усталость в ногах, чем маленькая дырка в черепе», и мы с ним припустили в сторону от направления выстрелов (от директрисы), а отбежав на 200 шагов, мы имели удовольствие любоваться, как долго и усердно противник гвоздил по месту нашего мнимого расположения. Вообще, мы смеемся часто, особенно когда улизнем от шрапнели или пули, улизывать же во все лопатки от подлых дам директрис или падать, как сноп, когда над нами разрыв, это мы проделываем с большим успехом.

Видишь, женушка, как я тебе пишу на разных бумагах… будет оказия – пришли. Только что отрывался к телефону. Командир 253-го полка сообщает, что против тех рот, в которых я был 18.X, противник вытянул в гору орудие и в несколько минут 2 чел[овека] убил и 12 ранил. Сейчас же приказал принять меры: 1) в окопах оградиться от пушки насыпями (траверсами); 2) взводным командирам определить огневые и безопасные полосы, направляя людей по последним (делаем дорожки, указки, ставим дневальных), и 3) артиллерии пристреляться и погубить орудие.

Я нарочно описал тебе эту сцену, чтобы тебе была яснее картина моей жизни и в те дни, когда я остаюсь дома и занимаюсь бумагами.

Сегодня с 10 1/2 часов мы будем громить Кирлибабу, а главное, расположенные в ней батареи противника. До последних дней мы никак не могли ее просмотреть, и австрийцы, считая ее неуязвимой, поселились в ней, как у себя дома: с орудиями, запасами, резервами. Но внимательный обзор Орлиного гнезда показал, что с одной его точки Кирлибаба видна хорошо (я сам вчера убедился в этом), видны батареи, беспечно стоящие в открытую, видны биваки; мы там поставили артилл[ерийского] наблюдателя (как я тебе уже говорил), и сегодня часов с 11 (до этого будет пристрелка) на мирный и беспечный уголок навалимся двумя мортирными батареями и одной горной. Я разрешил для этой операции истратить до 300 бомб. Вот будет спектакль… щепки полетят! Не думай, что мы жестоки, хотя и знаем, что в Кирлибабе убьем и мирных жителей, и обнищим семьи и дома, но война жертв искупительных просит… австрийцы виноваты сами, сделав из мирного уголка военный лагерь.

Посылаю еще тебе телеграмму, присланную мне графом Ромеи Лонген (итальянский генерал) из штаба 9-й армии. Мы ее поняли с трудом, так как она французскую речь пытается изложить русскими буквами, да еще с заменой некоторых букв иными, звучащими иначе (напр[имер], жисит, т. е. визит, дижисион – дивизион). Лечицкому про меня он, вероятно, наговорил целую кучу, а 17–18.X он был у Брусилова, где кое-что доложил и отрицательное (про 8-ю армию, в которой мы тогда не были), но про меня-то, вероятно, ораторствовал в духе хвалебном. Это и для него расчет: чем сильнее он будет говорить про меня, чем страшнее опишет обстановку, тем яснее и сильнее намекнет на себя: он же один из Итальянской миссии пошел со мною, у других – то ботинки оказались слишком тонки, то заболели ноги, отказываясь подняться на горы.

Я к тебе не посылаю, голубка, специальных посыльных, так как вижу, что люди из дивизии будут ехать в Петроград непрерывно, а будет надобность, пришлю специально: мне это ничего не стоит. На твои вопросы в последнем письме не отвечаю, так как 1) на многие уже ответил, 2) другие сами собою будут ясны из этого письма и ближайших. Давай, моя золотая и бриллиантовая, твои губки и глазки, а также нашу малую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю, Надю и пр. А.

Дорогая Женюрочка!

Боровский уже выехал, а Алексей Степанович Потапов еще будет с нами обедать, и я решил еще поболтать с тобою. Посылаю тебе карточки смотра мною 254-го Ник[олаевского] полка, снятые сестрой Чичериной и не особенно удачные. Посылаю также тебе копию моего приказа по поводу посещения мною вчера Орлиного гнезда как образчик моих официальных боевых разговоров с дивизией. Если ты сравнишь то, что я тебе написал в письме, с тем, что изложено в приказе, ты увидишь разницу, вызываемую специальными целями приказа… с женой говоришь одним языком, а с дивизией – другим, да и подробности одного и того же эпизода получают разное освещение и изложение.

Сейчас прибежала ко мне сестра здешней чайной (Союза городов), вся нервная и расстроенная: у нее в помощь всего два санитара, а солдат пить чай заходит несколько сот; из санитаров один отрубил себе палец и работать не может, с оставшимся одним она выбилась из сил. Успокоил ее и обещал дать помощь; теперь там с нею разговаривает дивиз[ионный] врач, который и организует дело. Это не первый раз, что я натыкаюсь на полную бестолковщину в постановке принятого на себя дела Союзами городов и Земским; там, где есть высокое начальство или г[ос по]да корреспонденты, они работают и стараются, – всё это, конечно, сферы, далекие от огня; а к нам сюда они выбросили целую группу одиночных (или парами) чайных сестер, устроителей колодцев или бань, или прачечных… все эти люди без призора, без инструкций, брошенные на авось. Техники придут, поговорят-поговорят и, если безопасно, пробуют что-то делать, а если мы просим высушивать окопы или построить невдалеке от них баню – они куда-то исчезают; сестры одна за другой беременеют и также тонут где-то в глубине тыла… Форменный хаос, очковтирательство, показ, что-то хотят делать, но для настоящего дела и умной его постановки нет ни искренности, ни честности, ни мужества… Какие-то безусые мальчишки (как и большинство наших уполномоченных Кр[асного] креста) разъезжают на экипажах или автомобилях… Это все уполномоченные всяких этих союзов, бездельники и ненужные люди с точки зрения дела, безнравственники по своему уклонению от окопов в великую нашу войну. А у вас крик о недопущении общественных сил к служению на войне! Кого они дурачат или обманывают, а может быть, зачем сами так слепо ошибаются? Только что пришли шесть карточек, которые тебе прикладываю, на изнанке все прописано: как и почему. Кажется, наболтался с женушкой всласть… Давай губки, глазки, а также всю себя саму и нашу боевую троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.