Горменгаст - Мервин Пик

Конопатый карлик выкатил высокое кресло в середину комнаты. Кожа настолько туго обтягивала маленькое тельце его и насекомовидное личико, что конопушки увеличивались в размерах вдвое против обычного. Совсем махонький, он заносчиво глядел между ножек кресла, и морковные волосы его блестели от масла. Зачесанные назад, они плотно прилегали к угловатой насекомой головке. Вокруг, явственно смердя, вставали и исчезали в дыму стены цвета лошадиной шкуры. Несколько чертежных кнопок мерцали на темно-бурой коже.

Смерзевот свесил одну руку пообок кресла и согнул истомленный палец. Мух (таково было прозвище конопатого карлика) вытащил из кармана листок бумаги, но вместо того, чтобы передать его Школоначальнику, с необычайным проворством вскарабкался по дюжине перекладинок кресла и крикнул Смерзевоту в ухо:

— Рано! Рано! Их тут всего трое!

— Что? — пустым голосом вопросил Смерзевот.

— Их тут всего трое!

— Которых? — после долгой паузы поинтересовался Смерзевот.

— Кличбор, Перч-Призм, Трематод, — пронзительным блошиным голосом ответствовал Мух. И подмигнул сквозь дым троице Профессоров.

— А эти что, не годятся? — пробормотал, не раскрывая глаз, Смерзевот. — Они же мои подчиненные, ведь… так?…

— Еще бы! — ответил Мух. — Еще бы! Но эдикт, сударь, обращен ко всей профессуре.

— Я забыл, про что он. Напомни… мне…

— Да там все написано, — сказал Мух. — Вот он, сударь. Вам, сударь, остается только его зачитать.

И снова рыжий коротышка почтил троицу преподавателей на удивление фамильярным подмигом. Нечто непристойное чуялось в том, как восковой лепесток его века, намекая неизвестно на что, падал, накрывая яркое око, и вновь поднимался, даже не трепетнув.

— Отдай его Кличбору. Пусть зачитает, когда придет время, — сказал Смерзевот, укладывая перед собою на столик свисавшую руку и вяло поглаживая грелку… — Иди, узнай, почему задержались остальные.

Мух ссыпался по перекладинкам кресла и выскочил из его тени. Бойкими, нахальными шажками пересек он комнату, сильно оттопыривая назад голову и мягкое место. Но еще прежде, чем он добрался до двери, та отворилась и вошли двое Профессоров — у одного из них, Фланнелькота, обе руки были заняты тетрадями, а изо рта торчало печеньице с тмином; у спутника же его, Йота, руки остались пустыми, зато голова была забита теориями по части подсознания всех и каждого, кроме него самого. У Йота имелся друг по имени Сморчик — он тоже вот-вот объявится: того, в отличие от Йота, распирали теории касательно подсознания собственного и ничьего больше.

Фланнелькот относился к своей работе очень серьезно и неизменно пребывал в состоянии озабоченной удрученности. Мальчики обращались с ним хуже некуда, да и коллеги — тоже. Никто не желал замечать, как много он трудится; впрочем, иного выбора у него и не было. Фланнелькот обладал развитым чувством долга, которое быстро обращало его в человека больного. Лица Фланнелькота никогда не покидало жалобно-неодобрительное выражение, свидетельствовавшее о присущем ему усердии. В Профессорской он всегда появлялся ко времени, когда в ней уже не оставалось ни одного свободного стула, а в классе — когда там еще не появилось ни одного ученика. Всякий раз, как он куда-то спешил, оказывалось, что рукава его мантии завязаны узлом, а в его тарелке на учительском столе вместо сыра лежат обмылки. Сегодня, входя в Профессорскую с кипой тетрадей в руках и печеньем во рту, он пребывал в большем, чем обычно, смятении. Состояние его не улучшилось от того, что он увидел Школоначальника, смутно маячившего прямо перед ним, подобно Юпитеру средь облаков. Фланнелькот впал в такое замешательство, что печенье заскочило ему в дыхательное горло, а груда тетрадей выскользнула из рук и с громким стуком осыпалась на пол. В наступившей тишине послышался мучительный стон, изданный, впрочем, схватившимся за челюсть Кличбором. Благородная голова последнего раскачивалась из стороны в сторону.

Йот рысцой пробежался от двери и, отвесив Смерзевоту небрежный поклон, уцепил Кличбора за пуговицу.

— Вам больно, дорогой мой Кличбор? Больно? — осведомился он резким, неприятным, пытливым тоном, в котором милосердия было не больше, чем в сердце вампира.

Кличбор возмущенно дернул барственной главой, но до ответа не снизошел.

— Будем считать, что вам больно, — продолжал Йот. — Возьмем эту гипотезу за основу: Кличбора, человека, возраст которого лежит в промежутке от шестидесяти до восьмидесяти лет, терзает боль. Вернее сказать, он думает, что таковая его терзает. Следует быть точным. Как служитель науки, я стою за точность. Ну-с, что дальше? Почему, принимая во внимание, что Кличбор предположительно испытывает боль, он думает также, будто боль эта как-то связана с его зубами? Мысль, разумеется, нелепая, но, как я уже сказал, необходимо принимать во внимание и ее. А почему? А потому, что все это символы. Не существует такой вещи, как «вещь» per se[2]. Всякая вещь — только символ чего-то иного, что и является тождественным себе самому, ну, и так далее. Точка зрения моя такова, что и зубы его, пусть даже явственно гнилые, суть лишь символы пораженного болезнью сознания.

Кличбор взрыкнул.

— Но чем поражено его сознание? — Йот схватил Кличбора за мантию чуть ниже левого плеча и, подняв лицо вверх, внимательно оглядел его крупную голову.

— У вас рот дергается, — отметил он. — Интересно… весьма… интересно. Вы, вероятно, о том не догадываетесь, но у вашей матери была дурная наследственность. Очень дурная наследственность. Или наоборот, вам вечно снятся горностаи. Впрочем, не важно, не важно. Вернемся к нашей теме. На чем мы остановились? Да-да, ваши зубы — символы, как мы уже сказали, не так ли? — пораженного болезнью сознания. Так вот, какого же рода эта болезнь? Вот в чем вся суть. Какого рода болезнь сознания могла бы подобным образом воздействовать на ваши зубы? Откройте-ка рот, милостивый государь…

Однако Кличбор, скудные запасы терпения и учтивости коего уничтожил новый мучительный приступ боли, поднял огромную, величиною с поднос ступню и со слепым облегчением обрушил ее на ботиночки господина Йота. Сапог Кличбора накрыл их обе, причинив, надо думать, немалую боль, поскольку лоб господина Йота покраснел и наморщился; однако он даже не пискнул, а только сказал:

— Интересно, весьма интересно… похоже, все дело в матери.

Утробный хохот, вновь обуявший Опуса Трематода, сделал с ним, кажется, все мыслимое и немыслимое, только что не разорвал пополам, и все же не отыскал ни единого отверстия, чтобы через него прорваться наружу.

К этому времени от двери просочились сквозь дым другие Профессора. Среди них был и Сморчик, приятель Йота, а вернее, последователь, поскольку он разделял все Йотовы воззрения, но только в противоположном смысле. В простые последователи господин Сморчик не годился, поскольку был бунтарем — особенно в сравнении с тремя господами, которые, проникнув в комнату стайкой столь сплоченной, что академические шапочки их образовали почти сплошную поверхность, уселись, как заговорщики, в самом дальнем углу. Они, эти трое, питали верноподданнические чувства не к кому-либо из членов преподавательского штата и уж тем более не к такому отвлеченному понятию, как «штат» сам по себе, но к престарелому эрудиту, бородатому господину без определенных занятий, чьи высказывания относительно Смерти, Вечности, Страдания (и несуществования оного), Истины, да, собственно, всего, о чем трактует философская наука, днем и ночью гудели у них в ушах, точно пламя в печной трубе.

Стремление ни в чем не отступать от воззрений Учителя по столь великим вопросам, развило в них страх перед коллегами и некоторую задерганность, каковая — на что Перч-Призм имел жестокость не раз и не два указывать им — не совмещалась с их собственной теорией несуществования. «Ну что вы так дергаетесь? — обыкновенно спрашивал он. — Если страдания не существует, так вас и уколоть-то нечем». После чего все трое, Пикзлак, Шплинт и Врост, немедля слипались друг с дружкой, образуя подобие черного шатра, — обмен мнениями по поводу наилучшего опровержения сказанного засасывал их на манер водоворота. Как же им хотелось в такие минуты, чтобы их бородатый Наставник был с ними! Уж он-то знал ответы на все хамские вопросы.

Несчастные они были люди, все трое. И не по причине врожденной меланхоличности, но из-за собственных теорий. Так они, стало быть, и сидели: кольца дыма вились вокруг, а глаза каждого с настороженной опаской шарили по лицам еретических их собратий — а ну как кто-нибудь в очередной раз покусится на их веру.

Кто еще вошел в комнату?

Только Цветрез, щеголь; Корк, попрошайка; и холерический Мулжар.

Все это время Мух проторчал в коридоре, засунув пальцы в рот и издавая наипронзительнейший, какой только существует на свете, свист. Свист ли тот стал причиной скорого появления в конце коридора нескольких запоздавших Профессоров или они так и так направлялись в Профессорскую, но сомневаться в том, что взвизгливая музыка Муха заставила их ускорить шаг, не приходится.