Бешеная стая - Михаил Нестеров

На слова хозяина, сорвавшегося на крик, примчался его верный Боксер. Он в любую минуту был готов к первому раунду со мной, но благоразумно отказался от этой рискованной затеи. Олег запустил руку под пиджак, обнажив часть кобуры для скрытого ношения.

– Ух ты! – подзадорил я его с интонациями отвратного героя из голливудского боевика и даже отстукал барабанную дробь на поверхности стола. – Пушки, пушки! А ты хоть раз стрелял в живого человека? Вижу, что не стрелял даже в мертвого.

– Я выстрелю, – обнадежил меня Олег. – Если понадобится, я выстрелю.

Я изменил положение головы и снова встретился с натужными глазами старика.

– Мы будем говорить о деле при посторонних?

– Оставь нас, – подсевшим голосом Приказчиков отослал своего молодого помощника. – Ты добился результатов?

– Пока что я сунул прутик в осиное гнездо, – ответил я на его вопрос. – Разворошить его – не единственный способ выйти на банду. Второй вариант – разместить в сети пятиминутный видеоролик. Он станет хитом и соберет здесь «псов» разных мастей. Может быть, в перестрелке ваш кровник будет убит, а может, его ранят, а потом будут судить. Но принесет ли это вам удовлетворение?

– Вижу, ты крепко зацепился за это дело.

– Риск – мое ремесло, – ответил я фразой одного из героев Жана Маре.

– Лучше скажи, что тебя устраивают условия нашего договора: тебе вершки, мне корешки.

– Лучше не скажешь.

Клянусь, в глазах старика промелькнули живые искры: «То-то!»

Мой тонус тоже поднялся. Я даже вспомнил, что нахожусь в состоянии влюбленности, что важно для каждого человека, как сказал герой еще одного фильма – «Доживем до понедельника». Зоя поднимает глаза, и ее мимолетный взгляд стрелой амура вонзается мне в сердце. Сейчас она, может быть, ждет своего любовника, а его все нет и нет – он объясняется в любви своей жене: «Извини, полюбил другую». Мимолетный роман. Ирина Александровна простит его, потому что больше опекает, чем любит. С годами он для нее превращался в вещь. Когда она станет дряхлой старухой, она вывезет эту дорогую, но никчемную вещь на свалку. Они никогда не станут людьми, имеющими сильное духовное сходство между собой. Такое состояние, мне кажется, для близких людей и есть счастье. Пусть и запоздало, но я мог ответить генералу всего парой слов: сиамские близнецы. Одного из них с кровью оторвали от другого и закопали. Находит ли он утешение в том, что на том свете, говоря современным языком, «нет вовлеченности в происходящее, есть наслаждение каждым моментом сейчас – с восхищением, удивлением и благодарностью». Там тоже жизнь, и она продолжается…

Я снова вернулся в комнату, в которой витал дух убийцы. Включив видеомагнитофон и мысленно поставив себя на место генеральского сына, я поменял эпиграф-обращение к видеодневнику: «Выключи телевизор сейчас, потом будет поздно». Для кого конкретно вел дневник Родион Приказчиков (если исключить очевидное – для самого себя) – для отца, что ли? Слушай, папа, как я насиловал, грабил и убивал. Дневник для общего пользования? Но тот, кто посвящает что-то свое всем, не посвящает никому конкретно. Может, генеральский сын боялся остаться безызвестным? Его деяния останутся в тайне от всех, а он столько всего наворотил!.. Большинство людей жаждет известности при жизни. Вопрос: «Хотите славы после смерти?» Ответ «хочу» звучит глупо, «не хочу» – еще глупее. «Хочу славы сейчас!» – это откровенный ответ, правда, на чуть перефразированный вопрос. Генеральский сын разрывался между глупостью и откровением. Его немного не хватило, чтобы еще при жизни отхватить себе кусочек славы. Он ступил на смертельно опасный путь и не мог не отдать себе отчета в том, что путь этот короток. Жизнь Родиона Приказчикова оборвется либо в перестрелке, либо во время разборок внутри банды. Жизнь за решеткой для людей, привыкших дергать смерть за усы, – это не жизнь.

После пяти минут просмотра я выключил видеомагнитофон – Родион раздражал меня, отвлекал от мыслей, витавших над местом погребения Ольги Губайдуллиной. По сути дела, я отлынивал от работы, но знал цену ожиданию, и оно захватило меня целиком.

Потом я понял одну существенную вещь: меня раздражала моя же последовательность. Я вознамерился просмотреть дневник Родиона кассету за кассетой, пытаясь представить, что будет на последней. Только зачем тянуть? Ведь это не увлекательное чтиво, а работа. Любой другой сыщик сразу просмотрел бы конец, наплевав на последовательность.

Я в очередной раз подумал о дозированной информации. Я смотрел дневник, выходил из комнаты, иногда сталкивался с генералом случайно, задавал ему вопросы, иногда он по своей инициативе что-то пояснял. И такая тактика была лучше, чем длинный утомительный допрос. Сейчас я постучал к нему, отчего-то надеясь застать его в добром расположении духа, но он встретил меня с настроением уставшего раздавать подарки Деда Мороза:

– Чего ты хочешь?

– Хочу все кассеты, – я невольно подыграл ему. – Вам самому не надоело вытягивать их из мешка по одной?

Он пожал плечами: «Дело твое». А я расшифровал это как «давно пора». Он пошарил в сейфе и вручил мне остальные видеотома. Вернувшись к себе, я вставил в деку… предпоследнюю кассету, чтобы уже совсем не лишать себя интриги.

«…Шатен стал первым отступником. С головой у него было не все в порядке, и он решил уйти из организации. Шатен думал, что для него это будет так же легко, как уволиться с завода: написать заявление, получить бегунок, бабки. Он и заикнулся о деньгах, хотел получить свою долю из общака. Вот тут надо сказать, что общак у нас накопился порядочный, но жили мы так, как раньше, не привлекая внимания. Розовый дал Шатену сорок восемь часов, чтобы одумался, – но это было лишь предложение, на самом деле судьба Шатена была решена открытым голосованием: «Собаке собачья смерть». Да и сам Шатен понял, что совершил роковую ошибку. Я бы на его месте подался в бега… Он беспрекословно подчинился Синему – тот приехал за ним на своей машине, привез его в цех. Все, что случилось в цеху, было записано на видеорегистратор. Запись подверглась видеомонтажу, лица скрыты под маской; применялся способ пикселирования и анимирование движения маски в зависимости от движения объектов. Я сократил этот фильм до пятнадцати минут: три части по пять минут в каждой… Шатен поклялся в верности организации своим родным братом. Его брат сгорел в огне. Я не видел этого. Я слышал это. Мы облили его соляркой и втолкнули в гараж. Он упал на колени. Но не успел подняться: Розовый щелкнул зажигалкой и поджег его; дверь закрылась. Одежда на нем загорелась медленно, неохотно. Он орал до тех пор, пока огонь не сожрал его горло. Он бился о стены, колотил в них ногами и руками, потеряв ориентацию в пространстве. Шум стих за пару мгновений до взрыва: это рванули канистры с бензином. Металлический гараж расперло, как консервную банку на огне, и во все стороны полетели горящие ошметки. Красиво. В том плане, что все это я видел наяву, а не по ящику, без всяких там спецэффектов. Не хотел бы я оказаться на месте старшего Шатена, который распаренными кусками разлетелся по округе. Интересно, подумал я тогда: когда нас останется двое – я и Розовый (другие варианты: Розовый и Синий, я и Коричневый, и так далее – отпадали), что тогда – как в вестерне, кто быстрее выхватит револьвер и спустит курок? Да, так было бы справедливо. Однако Розовый, был уверен я, уже сплюнул свой яд, а мне оставалось проглотить его. Честно было бы остаться вдвоем – он и я: разбежались? – разбежались. Но кто первым подставит спину, тот и проиграет. Об этом, наверное, думал каждый из нас, но мысли держал при себе, чтобы избежать участи Шатена. Я-то об этом подумал, почему бы не раскинуть мозгами остальным? – они были не глупее меня. Нас накрепко повязал риск, кураж, адреналин, единство – штука редкая и ценная в наше время, – и мы боялись потерять весь этот дефицит. И еще одна вещь: мы мало что понимали в церемониях, которые сами и придумали и в которых принимали участие, нас не пугал страх перед страшным возмездием со стороны братства, – нас пугали насмешки окружающих над явно бессмысленными и глупыми ритуалами. Мы были готовы разорвать любого, заметив ухмылку на его гребаном лице, и продолжали укреплять свою веру и преданность братству и своими делами искоренять насмешки со стороны. Розовый, казалось мне, просчитал все, решив связать членов братства не только кровью, но и особой верой. И мы торопились жить, неоправданно торопя время, мы видели себя в вороненых джипах, мы видели кровь и реальную смерть. Многие заплатили бы за один только налет бешеные бабки, а мы сами брали бабло. И мы уходили от преследования, как уходит вода в сток, не оставляя никаких улик – только трупы. Мы не сеяли ужас среди населения, как террористы, взрывающие мирных людей, как маньяки в своих парках, – мы выходили на охоту и возвращались с добычей. Чтобы объяснить это и чтобы понять нас, нужно побывать в нашей шкуре. Что я и делал на протяжении двух лет. Собственно, дневник, который я начал вести, – он для меня лично и с грифом «после прочтения сжечь»… Возвращаясь к Шатену, который, давая клятву, жертвовал своим братом, скажу про себя: я в жертву отдавал свою мать…»