По древнегреческому сценарию - Светлана Ивановна Небыкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Прыгай!
Я прыгаю в сугроб.
— Еще раз. Соберись. Смотри!
Он прыгает с неподвижных нарт в сугроб, подогнув колени и пригнув к ним голову. Руки вытянуты вперед под небольшим углом к насту. Я повторяю этот трюк, выпрыгивая с летящих вперед нарт. Руки скользят по насту — так они не сломаются, если упаду на твердое. Хорошо, что нас не видит мама!
Ножницы
Отец собирается ехать в стадо, укладывает вещи.
— Вася, зачем ты берешь ножницы?
— Ну как же без них!
— А мы как? Ведь других у нас нет!
— А это мои ножницы! Я их покупал!
Рубашка
В другой раз, собираясь в тундру, отец кладет в вещмешок, уцелевший после гражданской войны, рубашку, которую мама купила по лендлизу. Американская рубашка из тонкой шерсти, с откладным воротом, на короткой желтой молнии, в черно-синюю клетку. У отца черные как смоль волосы и синие глаза.
Ему очень идет эта рубашка. Он в ней моложе и еще красивее.
— Вася, зачем ты берешь эту рубашку в тундру? Где ты ее собираешься носить?
— Понимаешь, Соня, я не буду ее надевать, я только буду на нее смотреть и вспоминать тебя, что это ты подарила мне ее.
Возвращается без рубашки.
— Вася, где синяя рубашка?
— А я подарил ее Янгасу! — беспечно отвечает отец.
Янгас — это старый-престарый ненец с моржовыми усами и задубелым от мороза лицом.
— Вася, зачем?
— Понимаешь, я давно его уговаривал надеть рубашку, почувствовать, насколько это лучше, чем оленьи шкуры! Он не соглашался, но когда увидел эту рубашку — согласился!
— Ну неужели нельзя было отдать ему другую рубашку?
— Как ты не понимаешь, ведь это первая в его жизни рубашка! Она должна быть самой лучшей!
Для отца не существовало ни национальных, ни возрастных, ни социальных различий между людьми. Он каким-то непостижимым образом знал языки всех, с кем сталкивала его жизнь: украинский, калмыцкий, ненецкий, зырянский. Пытался и меня учить ненецкому и зырянскому языкам. Я до сих пор помню несколько слов: «нянь» — хлеб, «мазь» — хватит, «нимтем» — безымянный, вот только не знаю, из какого они языка, Нимтем — вроде бы из ненецкого.
Он записывал ненецкие легенды и сказки, принимал участие в их праздниках. Он был для них свой.
Приятель из Москвы
С инспекцией приехал в Ныду представитель министерства. Отец подружился с ним. Вместе выпивали, травили анекдоты. Через какое-то время после его отъезда до нашего поселка дошли слухи, что представитель арестован. Отца отстранили от работы, на всякий случай исключили из партии — он был членом ВКП (б) с 1922 года. Маму тоже исключили из партии с формулировкой «за связь с мужем», но на работе оставили — не помирать же нам всем с голоду! Вскоре кто-то рассказал после поездки в Москву, что ви- дел этого товарища живым и невредимым. Отец написал ему письмо, тот быстро отреагировал ответным письмом на имя первого секретаря райкома: «Вы что там, все с ума посходили? Меня в Москве сняли с поезда вдрибадан пьяного и тут же отпустили, посмотрев мои документы. И не просто отпусти- ли, а заботливо довезли до дома в милицейской машине. Так что не валяйте дурака и быстро исправляйте свои глупости!» Дурака валять перестали, глупости исправили, но Борю, которым мама как раз была беременна, уже не вернуть. Возможно, стресс, пережитый ею, стал спусковым крючком для запуска его болезни. А может, и нет, кто знает! Может, так было суждено, и с генами не поспоришь: наклонность к гемофилии была у моего отца и отца моей мамы. У меня гемофилии нет, но кровь плохо свертывается. Впрочем, это не важно: я никому эту предрасположенность не передам. Мама потом говорила отцу, что нельзя жить нараспашку, что надо думать, с кем выпивать.
— Но я ведь не ошибся в нем!
— Тебе просто повезло.
Скелет в отцовском шкафу
«У каждого в шкафу спрятан свой скелет», — говорят англичане. Скелет в шкафу отца был тяжел.
Мама рассказала мне о нем, когда я был уже взрослым, а отца не было в живых.
Во время гражданской войны мой отец перешел на сторону красных. Ему было тогда восемнадцать, и он пас табун лошадей в белой армии. Однажды к нему привели пленного большевика, заперли его в сарае, где хранились седла и другая упряжь, и велели охранять. Общительный отец стал беседовать с пленником, увлекся идеей всеобщего равенства и братства, открыл сарай, и они вдвоем перешли к красным, пригнав к ним табун.
Он стал красноармейцем, вступил в партию, а вскоре получил ответственную должность: комиссар продотряда.
Он искренне считал, что прятать хлеб, когда в городах голодают — преступление. Тех, кто упрямился и прятал зерно от продотрядовцев, мог и припугнуть. Так, в морозный осенний день он запер в амбаре особо упрямого мужика, решив, что через полчаса тот одумается. Но через десять минут налетели белые, от них отбились, причем без потерь, отпраздновали победу и завалились спать. О мужике в амбаре отец забыл. Проснулся на рассвете с чувством сильной тревоги. Вспомнил. Бросился к амбару. Когда открыл замок и распахнул дверь, увидел на полу скорченный труп.
В тот же день доложил о случившемся своему начальнику. Его пропесочили на партячейке, разжаловали и отправили на самый трудный участок фронта. Там, в Пинских болотах, прижатые шквальным огнем, они пролежали в ледяной воде трое суток. После этого отца демобилизовали по состоянию здоровья — туберкулез в тяжелой форме. Но организм у отца был крепкий, и он выжил и даже почти выздоровел.
Как он оказался в Тамбове, я не знаю, но именно там они пересеклись с моей мамой на рабфаке и решили вместе поступать в Мясомолочный институт.
Только после этого рассказа мамы я понял, о чем хотел предупредить меня отец в своей повести «Нимтем». Но было уже поздно: я обзавелся к тому времени собственным скелетом в шкафу.
ГЛАВА 7
МАМА
Её корни
Отец моей мамы Василий Вяч был из черемисов. Мальчиком он ходил вместе со своим отцом в извоз,
от Вассисурска до Казани. Его отец умер в пути, мальчик дошел с обозом до Казани, там его друзья отца устроили в лавку мальчиком на побегушках. Он был послушен, сметлив и безгранично честен, так что продвинулся, когда повзрослел, в продавцы. Как он попал в Тамбов, я не знаю. В Тамбове
