По древнегреческому сценарию - Светлана Ивановна Небыкова

щенков перетаскала за шиворот в дом. Отец их убил — куда бы мы их дели, двенадцать штук! Я, конечно, плакал, просил оставить мне хотя бы одного, но отец сказал жестко:

— Хватит с тебя Галки! Можешь и Альму считать своей.

Отец был в тундре, когда загорелись торфяники. Все взрослые жители обоих поселков были мобилизованы на работы, в том числе моя мама. Они копали канавы, оттаскивая торф, чтобы преградить путь огню. Спали в палатках. Альма увязалась за мамой. Мама делила с нею еду, Альма залезала ночью в мамин спальный мешок, ухитрялась перевернуться там и согревала маму своим теплом.

— Псиной от нее несло невыносимо, но я терпела — не знаю, как бы я выжила без нее! — рассказывала мама после. От нее самой пахло черт-те чем — псиной, торфом, гарью. А потом Альму убили. По требованию мамы. Я сам слышал, как она говорила отцу:

— Вася, пойми — идет война, с едой плохо, а мы кормим такую здоровенную немецкую овчарку! Что о нас подумают?

Я не поверил, что это серьезно и что отец согласится с нею, и не вмешался. А может, знал, чувствовал — вмешательство бесполезно. Или даже, не сознавая, боялся собственной матери — после избиения ремнем. Видимо, память об этом вошла в мой костный мозг.

Когда туберкулез свалил отца, и он, страшно исхудав, умер в самом начале весны, мама сожгла все его рукописи. Все до одной. Рассказы. Повести. Записи ненецких и зырянских сказок, легенд, мифов. Словарики с толкованиями ненецких и зырянских слов и заметками об их взаимопроникновениях. Дневники наблюдений за прилетами и отлетами птиц, поведением тундровых волков и песцов. Описания растительного мира тундры. Байки охотников и рыбаков. Фотографии пастухов, работников станции, детей.

— Зачем ты это сделала? — спросил я.

— Он болел туберкулезом. Это все заразно.

После смерти отца мы уехали с Севера. В Москве мы жили какое-то время у знакомых, раньше нас оставивших Нумги. Потом мама устроилась районным зоотехником в Московской области. Жилось нам трудно, но я сейчас не об этом — речь идет о маминых разрушениях. Я сильно тосковал по отцу. Казалось, мир обрушился с его уходом. И тут мама начала разрушать его образ. Не сразу, а как бы вскользь, случайно, к слову.

Сначала она рассказала о том мужике, который замерз насмерть в сарае. Потом как-то сказала, что он был трус.

— Это неправда!

— Это правда, Саша. Когда родился Боря, отец был исключен из партии и не работал. Я отправляла его гулять с ребенком — и узнала, что он с коляской заходил к одной женщине и проводил время с нею. Он пришел с «прогул- ки», не подозревая, что я все знаю. Я налила ему суп, он начал есть. Я говорю: «Где ты был?» «А что?» — спросил он, продолжая есть. «Ты был у Тамары!» «Ну и что!» Тут я потеряла голову от его наглости, схватила с плиты сковородку с мясом и запустила в него. Ты бы видел его лицо! Он побелел, в глазах ужас. Съежился. Сковородка пролетела над его головой и стукнулась в стену.

Однажды я сказал ей, что не стоило все-таки уничтожать его записи. Ответ был:

— Зачем? У него не было таланта. Все, что он писал — бездарно.

Отец снился мне в повторяющемся сне. Я прихожу домой, отец лежит на кровати. Я бросаюсь к нему, радуясь, что он жив. Но мне нужно куда-то идти. Я ухожу, но меня все время мучает мысль: «Как он там? Надо скорее к нему». Возвращаюсь, а его нет. Он ушел или уехал. В одном сне я бегу к железной дороге и вижу отца. Он сидит на задней площадке последнего вагона и смотрит на меня. Поезд увозит его, исчезая вдали.

Но потом сны стали меняться. Однажды мне приснился отец в дорогом костюме, коричневом в полоску, с бежевым галстуком, но костюм этот был надет на какой-то картонный макет, пустой внутри. Волосы на его голове были из синтетики — вроде парика, лицо искаженное, перекошенное, кукольное.

Тогда я сказал маме:

— Все, мама. Больше ни слова об отце. Никогда ни слова.

Её дневник

Мама не любила писать. Её переписку с подругами по институту вел отец. Когда Люся прислала мне письмо — ответ на мое — меня не было дома, я в это время был в пионерском лагере. Письмо было чудесное. Оно было написано большими округлыми буквами. Люся рассказывала мне обо всем, что происходило в поселке. Что умер Янгас. Что новый директор станции накричал на ее папу, Якова Степановича, но потом извинился. Что Галка ощенилась и ей оставили одного щенка. Его зовут Мишка, он очень похож на Галку, только Галка вся черная, а у Мишки белые лапки и большое белое пятно на груди. Глаза у него карие, «как у меня».

Я не простился с Люсей, когда мы уезжали. Она не пришла на берег. Тетя Вера сказала, что она в сарае, плачет. Я побежал в сарай. Люся сидела в углу сарая и уже не плакала, а только всхлипывала.

— Не смотри на меня. Я не хочу, чтобы ты меня запомнил такой. Уходи.

Лицо ее распухло от слез, губы тоже распухли, глаза были красные и казались маленькими — так распухли веки.

С берега меня звали, я повернулся, вышел из сарая, потом побежал, глотая слезы. И вот теперь это письмо. Я тут же написал ответ. Конвертов дома не было.

— Мама, вложишь в конверт, опустишь?

— Да, конечно.

Она забыла, а я не спросил, не проверил. Когда хватился, что долго нет ответа, мама сказала:

— Прости, я совсем замоталась! Вот твое письмо, оно так и лежало в моей сумке.

Посланное мною письмо вернулось с пометкой: «Адресат выбыл». Потом, через несколько лет, от кого-то, кто зашел к нам по пути на юг через Москву, я узнал, что Семеновы уехали с Севера, потому что там была только начальная школа, а Люсе надо было учиться. Куда они уехали, мне обещали узнать, но обещание не выполнили.

Так мы с Люсей потеряли друг друга. Она не послала мне второе письмо. Я думаю, что она обиделась. Помню, однажды она зашла за мной перед школой, а мы с Витькой играли в подкидного.

— Ты иди, — сказал я. — Мы с Витькой опоздаем.

В школе я что-то соврал, но тут встала Люся и сказала:

— Саша врет. Он играл с Витей в карты.

Мне не попало, учительница смутилась и сказала только:

— Садись, Люся.