По древнегреческому сценарию - Светлана Ивановна Небыкова

К чему я об этом? Просто однажды мне попала на глаза тетрадка. В линейку, ученическая, из двенадцати листов. На обложке было написано маминым почерком: «Мой дневник». Я так удивился: даже представить не мог маму за таким занятием. Машинально открыл первую страницу. Там стояла дата — помнится, месяц или чуть больше спустя после папиной смерти. И только одно предложение: «Тоска страшная». Дальше шли чистые листы.

ГЛАВА 8

СВОБОДА

Женя

Когда я поступил в МГУ, передо мной открылся огромный светлый мир. Я был начитан, языки мне давались легко, и я окунулся в океан древних миров, продвигаясь постепенно к настоящему. Нам преподавали изумительные люди.

Сергей Иванович Радциг читал лекции по древнегреческой и древнеримской литературе. Когда я сдавал ему экзамен, мне достался «Щит Ахиллеса» из Илиады. Я плохо помнил описание щита, и он прочитал мне этот текст наизусть. Я забыл, что сдаю экзамен, и слушал, совершенно завороженный его голосом, величием гомеровского текста и интерпретацией изображенного на щите. Дело в том, что специалисты по Древней Греции и Древнему Риму не редуцируют гласные, как делают это все носители русского языка, и от этого их речь — особенно ясная и звучная, а голоса — более чистые, певучие.

Сергей Иванович поставил мне «отлично».

— За что, Сергей Иванович? Я же не ответил на второй вопрос! Я же не знал!

— А теперь знаете. Я ведь вам напомнил.

Семинары по латинскому языку вела Мария Георгиевна Лопатина. Я решил, что не буду учить латынь, перед экзаменом позанимаюсь и сдам как-нибудь, ну не было у меня времени на этот предмет. Не прошло. Каждый семинар начинался с моей фамилии:

— Нестеров, слова!

Никогда, ни в чьих устах моя фамилия не звучала так мелодично, так красиво.

— Я не учил.

— Садитесь, Нестеров. Климова, слова!

После третьего занятия я сдался и начал выполнять домашние задания, а потом стал первым на курсе по латыни. Латинский язык мне пригодился: я понимал, что говорили обо мне онкологи, когда они переходили на латынь.

Я слушал спецкурс текстолога Сергея Михайловича Бонди о Пушкине. Он приходил со стершимся, потерявшим форму портфелем, доставал из него нужный том с закладками, подтверждая каждый свой шаг цитатами. В большой аудитории-амфитеатре не хватало мест: на его лекции приезжали с Ленгор студенты мехмата, биофака и с еще каких-то факультетов. Они сидели на ступеньках, толпились в дверях. Казалось, аудитория была озарена солнцем XIX века, века Александра I и Пушкина.

Аудитория Владимира Николаевича Турбина была в холодных тонах. Его спецкурс был посвящен Лермонтову. Турбин возил своих студентов в каникулы по местам, связанным с Лермонтовым. Тех, у кого не было денег на поездку, возил за свой счет.

Еще скажу два слова о преподавателе немецкого языка Исаевой Майе Константиновне. Учиться у нее — это радость. Задреливание сочеталось с игрой. Мы готовили экскурсии по германским городам, рассказывали о своих поездках в Лейпциг, Дрезден, Берлин, Бонн, разумеется, придуманных.

Сочиняли смешные истории, якобы случавшиеся с нами в Москве, на Урале, в Сочи. И хотя мы были студентами русского отделения, по окончании МГУ нам выдали в дополнение к дипломам удостоверения с правом преподавания немецкого языка в школе: мы все свободно говорили по-немецки.

И о Посвянской Адели Соломоновне, преподавателе польского языка. Разумеется, это был факультатив. Уже пожилая, располневшая, плохо двигавшаяся, она все еще была красива. Польский из ее уст сам ложился на язык и проникал в сердце.

Но обо всех не расскажешь, о профессорах, доцентах и преподавателях филологического факультета МГУ. Я помню потрясшую меня лекцию Петра Саввича Кузнецова. Он говорил о категории времени в русском языке и увел нас в философию, в древние религии, в отношения времени и пространства, в сравнительное языкознание. Мальчик из крестьянской семьи, способности которого высоко оценила учительница. Она усыновила его — он был восемнадцатым ребенком в своей семье, а потом подала прошение на имя губернатора, чтобы Петю Кузнецова обучали на казенный кошт в гимназии. Директор гимназии ходатайствовал за него, и юношу приняли в Московский университет, опять же на казенный кошт.

Он не стремился казаться кем-то другим: ходил в рубахе, подпоясанной ремнем, в простеньких брюках. При этом был потрясающе эрудирован, лингвист с умом мыслителя и человек необычайной доброты. Он заботился о студентах своего спецкурса и спецсеминара как о собственных детях. Но я увлекся фольклором. Зачитывался книгами братьев Соколовых, Веселова, записями былин, сказок, пословиц и поговорок. Слушал магнитофонные записи былин. К нам, фольклористам, приезжал Сергей Шергин, худощавый красивый старик с синими как море глазами. Беседовал с нами, отвечал на наши вопросы, рассказывал о Севере, о героях своих книг. Встречались мы с женщинами из русского народного хора. Ездили в экспедиции.

В одной из экспедиций я работал в паре с Женей Смирновой. Точнее, в тройке. Запись обычно ведут двое, через строчку — один пишет нечетные строки, второй четные. Иначе не успеть, а магнитофон был один на всю группу. Третий назывался болванчиком: его задача была смотреть в глаза рассказчика или певца, кивать, удивляться. Без болванчика не получалось: если не было контакта глазами и мимикой, рассказчик скучнел и умолкал.

Женя понравилась мне с первого взгляда. Она была очень женственная, нежная. Мне нравился ее голос, глуховатый, неяркий. Нравилась фигура, не модная, более широкая в бедрах, чем в плечах. Но особенно привлекательны были глаза. Они были фиалкового цвета, большие, спокойные и нежные. В них была странность, которая сводила меня с ума: они как будто заваливались по краям, у висков, вниз. Такая раскосость наоборот. И еще, наверно, ее глаза были похожи на глаза героинь Гомера, волоокой богини Геры и других волооких красавиц Илиады. Большие, овальные, медленные.

Черты были не очень правильны, но нежны и гармоничны.

И еще была в ней детская чистота и доверчивость.

Я заметил, что нравлюсь ей, и мы потянулись друг к другу. Возможно, она искала во мне опору. Женя, как и я, была из провинции, и ей было не по себе в столице.

Ко всему этому добавлялась ее музыкальность. Я был профан в музыке, у меня или не было слуха от природы, или он не был развит.

Странно, но лингвистический слух у меня был отменный.

Я не знаю, как это связано между собой.

Между тем, фольклорист без музыкального слуха — нонсенс. Так что увлеченность Жени фольклористикой давала мне шанс занять в выбранном направлении одно из первых мест. Не то чтобы я