Дневник дьявола - Ирек Грин

— Послушай, приятель, твой шеф — мерзавец и подонок. Взъелся на меня, потому что я не показал ему того, что он начирикал в своем блокноте.

— А что там было?

— Ты не видел? Если нет, я тебе ни слова не скажу.

— Расскажи, Эктор, может, тот рисунок и попадался мне на глаза, я просто не помню.

— Ты бы не смог забыть его, братец. Твой босс — чокнутый. Он обиделся, потому что черномазые хотели засыпать ров вручную, а не с помощью техники, смекаешь?

— Как будто. Но ведь ты хотел подогнать бульдозеры, тебе просто не хватило времени их дождаться.

— Черта с два! За такие деньги я дожидался бы и три дня, просто никто не захотел мне их одолжить. А приказ есть приказ. Нужно было спасать асфальт, пока он не расплавился в том аду. — Боно икнул, я сделал то же самое.

— Не любишь негров, дружище Эктор?

— Как это — не люблю? А ради кого я тут вкалываю? Некоторые меня вполне устраивают, другие — нет. Я просто никогда не уверен, кто из них кто, поэтому я за того, кто в данный момент платит.

И тогда я понял дядю Фридриха и разозлился на всех идеологов нацизма. Правда оказалась проста, как расстрел ста евреев. Если бы дяде платили иудеи, он убивал бы немцев. А если бы его наняли русские — укладывал бы за Полярным кругом шпалы из поляков. И национальность тут ни при чем, он мог быть венгром или лапландцем. Мне даже кажется, что хватило бы небольшой суммы — ведь в основе лежали не деньги, а принцип, который должен показывать направление агрессии, четко обозначать цель. Враг — это тот, кто в данный момент не готов заплатить. Если таким людям, как Боно или мой дядя, приходится кого-то убивать, а их поступки не обусловлены какой-то мудреной теорией, они выбирают себе ясные, можно сказать — кристально четкие, критерии ненависти, чтобы придерживаться их в дальнейшем. Неосознанно они подражают Иуде Искариоту, который, предавая своего Учителя, применил тот же подход. Ведь никто в здравом уме не может даже предположить, что он сделал это ради нескольких серебреников, которые дали ему фарисеи. К тому же перед смертью он вернул деньги.

Я хотел рассказать новому приятелю историю моего дяди, но он уже упал на стол и, сладко похрапывая, спал как убитый.

Что я мог знать обо всем этом, валяясь под кроватью в пыльной деревушке на юге Ливана? В то время я еще не подозревал о существовании Боно, и мне бы в голову не пришло сравнивать дядюшку Фридриха с кем-то из смертных. Тем не менее после того, как Эктор уснул, а я, пошатываясь, возвращался в палатку, которую занимали мы с Фишманом, меня преследовало ощущение дежа-вю. Тогда, в Ливане, я не мог думать и о странных ожогах, которые неожиданно появятся у меня на коже через несколько лет. Они распространятся по моему телу, словно сыпь или проказа, и будут чесаться все сильнее и сильнее. Находясь в Ливане, я не подозревал, что когда-нибудь буду испытывать такой сильный зуд. Если бы я мог представить себе такое, то, лежа под кроватью, я начал бы чесаться так сильно, как тогда, когда возвращался от Эктора.

Я завидую детям, потому что они могут уснуть и не страдать от невыносимой мягкости потолка над ними. В моей семье был отмечен случай, когда ребенок неожиданно, без видимых причин, впал в летаргический сон. Я не рассказывал эту историю Фишману, хотя теперь понимаю, что тот выслушал бы ее с большим интересом. У дедушки Августа, давшего жизнь моему отцу, дяде Фридриху и тете Аделаиде, был брат. Мой дед родился в тот год, когда в первый и, пожалуй, последний раз в истории христианского мира вся мощь воинствующего креста объединилась в праведном гневе против азиатской угрозы. После известия, что китайские боксеры учинили гнусную резню европейских миссионеров и дипломатов, общественное мнение горячо одобрило карательную экспедицию, целью которой было защитить иностранцев в Поднебесной. В связи с этими событиями мой прадед Вольфганг, который служил в экспедиционном корпусе фельдмаршала графа фон Вальдерзее, получил приказ выступать. Он нежно попрощался с женой и по старинной традиции оставил ей крохотного дедушку Августа. В то время, как он спешил на защиту старой доброй культуры от дикарей, его супруга, а моя прабабушка, в муках произвела дедушку на свет. Письма, сохранившиеся в семейном архиве, свидетельствуют, что прадедушка Вольфганг очень обрадовался, когда оказалось, что немецкая армия интервентов не примет участия в усмирении восставших — но не потому, что боялся воевать. Просто он считал, что китайцы были правы, обвиняя Запад в своем плачевном положении, и не видел причины наказывать их за то, что они с оружием в руках защищают свое национальное самосознание. Из-за этих убеждений у него возникало немало проблем с начальством, но он до конца дней отстаивал свои взгляды. Все вышесказанное имеет непосредственное отношение к спящему ребенку, однако пока я развлекал вас рассказом о боевом прошлом моего прадедушки, мне вспомнился важный эпизод из жизни Фишмана, поэтому позволю себе небольшое отступление.

Этот снимок нужно опубликовать в Китае. Азиаты поймут, что я хотел сказать. Им наверняка откроется то, что видел тот, второй . Когда Фишман вернулся из Чили и показал миру смерть Менгеле, одна из немецких газет решила направить молодого и бескомпромиссного фоторепортера в самую горячую точку новейшей истории. Началась лихорадочная подготовка к эвакуации Сайгона. Вспомните, что творилось около посольства США после того, как стало ясно, что американцы вернутся из Вьетнама на щите. Итак, Фишман отправился туда. Наслушавшись в опустевших барах Сайгона рассказов тех, кто ожидал своей очереди на эвакуацию, он нарисовал некую картинку и, вместо того чтобы, подобно остальным, жаться к забору посольства и фотографировать сцены боя американских солдат с осаждавшими здание людьми, которым на протяжении многих лет сулили свободу, а теперь оставляли на откуп приближавшимся с Севера мясникам, бегал по городским окраинам в поисках места, о котором шепотом поведали ему потрескавшиеся губы людей в барах.

Однажды, дождливой ночью, через несколько дней после того, как всем, кто мог или делал вид, что может помочь, раздали пачки американских долларов, на улице, в кромешной тьме, к нему подошли двое вьетнамцев. Говоря наперебой, они потянули растерянного Адриана за рукава и привели к ряду низеньких домиков. Указав на одно строение, из которого доносились крики, хорошо знакомые тому, кто хотя бы раз делал ставку перед петушиными боями, они поспешно исчезли. Фишман не помнил, сколько ему пришлось выложить за вход, а также почему толстый вьетнамец, перекрикивая собравшихся вокруг стола игроков, освободил ему место за спиной мужчины в красной повязке на голове и позволил вытащить фотоаппарат. Казино, в котором играют в русскую рулетку. Мужчины в галстуках, с пачками банкнот в трясущихся руках, орут как коты во время случки. За столом двое в красных повязках. Между ними заряженный револьвер. Как я понял, в барабане только один патрон. Сидящий ко мне спиной прикладывает дуло к виску. Тот, кто оказался напротив, смотрит на него, но, похоже, ничего не замечает. Он ждет. Он хочет увидеть . Прекрасный снимок. Тот, за спиной которого стоял Фишман, стреляет себе в висок. Он проигрывает, потому что раздается выстрел и его голова безвольно дергается в левую сторону кадра, открывая остекленевшие глаза второго, смотрящего теперь прямо в объектив. «Оно» появилось где-то между нами, и тот человек его увидел. На пленке запечатлен только внешний антураж, не более того. Все как обычно. Черт, почему они так вопят? Не может быть, чтобы они тоже это заметили! К ярости немецких издателей, фотографию опубликовала китайская газета, снабдив комментарием о моральном разложении, в котором виноваты американские свиньи-империалисты. Фишман был в отчаянии, ведь, насколько я могу судить, он рассчитывал на совершенно другую реакцию. В конце жизни он рассказал мне, что в молодости ошибался, думая, будто иной разрез глаз позволяет видеть больше или, по крайней мере, иначе. Он корчил из себя разочарованного циника, который не получил от жизни ничего, кроме славы и огромного состояния. Мне нравилось, когда он играл эту роль, вообще я любил его за присущую ему наивность.