Дневник дьявола - Ирек Грин

— Что ты говоришь?! — Тетушка Аделаида была удивлена.

— Именно. Только представьте себе, что в течение сорока лет можно было выиграть столько войн и так укрепить свои позиции, что никто в цивилизованном мире уже не пытается поставить под сомнение существование государства Израиль, без помощи Нечистого. Одной силы человеческого духа тут явно недостаточно! — патетически закончил он.

Я решил вмешаться:

— По-моему, отец, ты перегибаешь палку. Но я расскажу вам, что там происходит на самом деле, когда вернусь.

— Ты куда-то уезжаешь?

— Да. Фишман решил, что мы будем наблюдать за проведением операции «Буря в пустыне» с израильской стороны.

— Твой Фишман ненормальный, он ведет себя как самоубийца, — озабоченно произнесла тетя Аделаида. — Присматривай за ним, нам нужен такой человек. Он делает прекрасные снимки. Вы с ним делаете, — добавила она, видя, как у меня кусок застрял в горле.

— Самые лучшие еще впереди, — ответил я и попрощался со всеми. Это было в 1991 году.

Собственно говоря, у меня нет никаких идей насчет фотографий в Израиле. Я начал было рисовать людей, гибнущих от зарина на какой-то большой площади, но бросил. Скучно. У меня плохие предчувствия. Посмотрим, что будет дальше.

Я уже не помню, каким образом однажды ночью мы оказались в той маленькой квартирке в квартале ортодоксальных иудеев Бней Брак в Тель-Авиве. Кажется, кто-то прокричал нам, чтобы мы спрятались, так как по радио передали зашифрованное сообщение о приближающемся налете. С самого утра совершенно безрезультатно мы слонялись по кварталу хасидов. При виде фотоаппаратов одетые в черное мужчины отворачивались, а женщины в платках ускоряли шаг. Словно чтобы оживить композицию скучного пейзажа, за нами бегали какие-то дети. Один из них, мальчик лет десяти, с пейсами и в высокой шляпе, был особенно надоедлив. Он указывал то на себя, то на фотоаппарат у меня в руках и все время повторял «файф долларс». В течение первого часа во мне теплилась надежда, что Фишман, как обычно, ждет чего-то конкретного, запланированного, но нет, он бесцельно бродил туда-сюда, его мозг был тщательно зашторен, а я вынужден был бежать за ним, словно собака за хозяином.

Я чувствовал в воздухе что-то, как будто их Бог был совсем рядом. Чувствовал затхлый запах силы и добра. Я ничего не значил в этом закрытом для посторонних мире.

А я? Я начинал задыхаться. Как всегда, когда в воздухе нарастала мощь, которой я не мог противостоять. Если бы они хотя бы боялись нас! Ничего подобного! Нас просто игнорировали. Во взглядах, которые они сразу отводили в сторону, таилось безграничное презрение. Я чувствовал себя не в своей тарелке, олицетворяя в их глазах современность. Они смотрели на меня. И знали, что, даже если я буду щелкать все подряд, на снимках не будет ничего, кроме пустоты. Они были столь же реальны, как и я, но существовали в каких-то иных измерениях. Думаю, Адриан чувствовал, что некая сила окутывает их прекрасным, бархатным покрывалом шабата [30] и уносит в те дали, куда он давно пытается проникнуть. Если бы я тогда мог прочитать мысли нашего героя, то окончательно добил бы его, сообщив, что «по ту сторону» находится нечто, прямо противоположное тому, что он ищет, ибо для человека, который не верит в существование Зла, Добро тоже будет полной абстракцией.

Внезапно, уже после наступления сумерек, кто-то окликнул нас из окна. Женщина. Прекрасная. Она говорила на идиш, но, так как этот язык очень похож на немецкий, мы поняли, что израильтянка предупреждает нас о приближающейся опасности. Мы направились к ней в квартиру, хотя я и пытался объяснить Адриану, что ортодоксальные иудеи не могут помогать гоям. Им это запрещено. Фишман посмотрел на меня остановившимся взглядом и нырнул в темноту подъезда. Я бросился за ним. Я ждал Знамение. И оно было мне явлено. Если самое страшное должно когда-нибудь произойти, то именно сейчас, его час пробил! Глупец! Хотя… еще немного — и оно бы действительно случилось! Оставалось совсем чуть-чуть, я уже предвкушал победу. Его цель — самая чудовищная фотография — была близка. Рукой подать до последнего круга. Я уже чувствовал смрад, исходящий из разинутой пасти Сатаны.

Женщина приоткрыла дверь, окинула взглядом коридор и почти насильно втащила нас в комнату. Она захлопнула дверь и широким скотчем принялась заклеивать щели между дверной коробкой и дверью. Минуту спустя то же самое она проделала с окном. Мы стояли в центре комнаты, не зная, как поступить. Было темно, горела только маленькая свечка. Чтобы добраться до второго окна, женщина отодвинула со своего пути колыбель. Я хотел ей помочь, но она остановила меня жестом и резким возгласом. Только закончив возводить преграду между нами и окружающим миром, она указала на два стула, а сама склонилась над агукающим в колыбели ребенком.

Медленно и внятно произнося слова низким, грудным голосом, который вызвал у меня раздражение, а Фишмана, напротив, полностью околдовал, она объяснила, что через минуту сюда долетят бомбы Саддама, что это может быть химическое оружие, а значит, надо прятаться, что на улице мы бы несомненно погибли, а тут будем в большей безопасности и, наконец, что у нее всего два противогаза, но, по крайней мере, наша кожа не пострадает от ожогов или что-то в этом роде.

Нам раздали противогазы сразу после приземления, так что один я без промедления всучил остолбеневшему Фишману, а второй по примеру женщины надел сам. Мне кажется, что в то время спрос на это снаряжение превысил все самые смелые прогнозы, потому что для себя и своего ребенка женщине удалось найти всего два противогаза советского производства. Они были резиновые, тяжелые, а их шланги были похожи на слоновьи хоботы. Еврейка с ребенком и сами чем-то напоминали слониху с детенышем, особенно после того, как в конце концов на маленькую головку удалось натянуть противогаз. Несмотря на то, что ремешки были плотно затянуты, он все равно был велик ребенку, поэтому незамысловатое сравнение стало еще более очевидным: излишки резины на голове малыша собирались складками, словно шкура на голове у слона или на морде собаки породы шарпей. Мать склонилась над младенцем, не обращая внимания на то, что тот вертелся в колыбели и ручками пытался стянуть с головы слоновью резину, а его плач звучал глухо, словно со дна глубокой пропасти. Сквозь большие прозрачные стекла нам было видно, как она закрывает глаза, сосредоточившись на молитве. Она пребывала в священном пространстве, прося милосердия для своего ребенка. Таинственная и одинокая. Шеф, несомненно, прав, потому что в тот момент он внимательно присматривался к ней, не обращая внимания на мои настойчивые просьбы надеть противогаз. Определенно, ни он, ни женщина не слышали первого взрыва, который донесся откуда-то издалека, словно раскат грома. Впрочем, на последующие, которые долетели до моего слуха секунд через сорок, они тоже не обратили никакого внимания. Колдунья, по воле которой ребенок превратился в слона, шептала заклинания, напоминавшие шум ветра в водосточной трубе. Фишман не сводил с нее глаз. Я боялся взять в руки фотоаппарат. С того момента, как «Оно» произошло, я не пережил более возвышенного мгновения. Но вдруг как будто что-то смилостивилось над нами. Подобно небесному знамению, комнату озарила вспышка. Я очнулся и пришел ребенку на помощь.