Последний переход - Андрей Самойлов

В маленьких, окруженных множеством морщинок бабкиных глазах явно мелькнула насмешка.

– Что это вы, молодцы? – с лукавым участием вопросила она. – Ай, удивились?

– Д-да уж… – выдавил Пашка. – Мы, честно говоря, думали, что нас уже ничто не удивит. Но вот сейчас…

– Э, милый, – с глубоким убеждением произнесла старушка и махнула рукой. – Поживете тут недельку, так и вовсе удивляться разучитесь.

– То есть, что значит – поживете с недельку? – подозрительно осведомился Княженцев. – Мы у вас не предполагаем задерживаться.

– Так ведь человек предполагает, милый, а Бог располагает…

Бабулька вроде бы еще что-то хотела сказать, но запнулась и говорить не стала – так, по крайней мере, показалось Егору.

– Простите, бабушка, а как вас зовут? – вступил в разговор Аркадий.

– Клавдия Макаровна, – охотно ответила старушка. – По-латыни значит «хромая», – она засмеялась, показав удивительно ровные и белые зубы. – Но я-то не хромая, хранит пока царица небесная!

И она размашисто перекрестилась.

Откуда деревенской бабушке известен язык Цицерона и Горация, никто спрашивать не стал, почтительно промолчали. Клавдия же Макаровна вдруг спохватилась:

– Да что же мы это с вами на улице стоим! Заходите ко мне, в холодке посидите да молочка холодненького выпьете.

Парни переглянулись.

– Мы бы с удовольствием… – начал Пашка неуверенно, но бабка враз живо подхватила:

– Да за товарища вашего вы не беспокойтесь! Посидит там, внизу, ничего ему не сделается. А вы зайдите, отдохните малость да остыньте. Я вам заодно и расскажу кое-что.

– Давайте, парни, – серьезно сказал Аркадий. – Идем, Клавдия Макаровна.

Зашли в опрятный, поросший зеленой травкой дворик, затем в прохладные тесноватые сени, в которых почему-то хотелось наклонить голову, ступая в горницу, хотя дверь в нее вовсе не была низкой.

– Проходите, проходите, – хлопотала хозяйка. – Сейчас я вам молочка принесу холодненького.

– Вот как. – Егор улыбнулся. – А что-то у вас в деревне тихо, живности никакой… да и людей тоже не видно?

– Жарко сегодня, так и палит.

Княженцев мысленно приподнял брови – ага, мол… Бабка явно ответила уклончиво. И Егор сделал вид, что этого не заметил.

– Давайте я в погреб слазаю? – предложил Пашка.

– Сиди, сиди, милый! Я сама, это мне не трудно. Только банку прими у меня сверху.

Минут через пять парни сидели за столом, с наслаждением пили холодное, необыкновенно вкусное молоко.

– Вы пейте осторожно, маленькими глоточками, – предупредила Клавдия Макаровна.

Егор оглядел комнату. Обычная деревенская горница, с двумя маленькими окнами, чисто выбеленной русской печкой, немудреной мебелью. Княженцев обратил внимание на потемневшую икону Казанской Божией Матери в углу, перед которой мирно светился огонек лампады.

– Вы, Клавдия Макаровна, что-то хотели рассказать нам? – напомнил он.

Хозяйка улыбнулась, подсела к столу.

– Обещала, – согласилась она – А коли обещала, так расскажу. Может, еще молочка кому?

Пашка крупно глотнул из стакана, облизнул губы.

– Нет, спасибо, – сказал он один за всех. – Мы вас слушаем! Нам это очень интересно.

– А мы с эдаким-то интересом уже лет шестьдесят как живем…

Лет шестьдесят тому назад или даже поболее шестидесяти – началась эта история. Еще до войны, в середине тридцатых…

Время тогда было смутное, и даже в таёжную уральскую глушь долетали отголоски бурь, потрясавших страну. Люди притихли, жить старались незаметно, не знали верить или нет нелепым слухам. Конечно, приезжало районное начальство, но и оно, хоть делало строгий и важный вид, а тоже было видно, что сбито с толку, и ни шиша не знает, и всего боится, а пуще прочего – сболтнуть сдуру чего-то лишнего.

И вот в такое время, к концу лета – а на Урале это уже, в сущности, осень, – в пору дождей, ненастья и распутицы, в Метеле объявился незнакомый человек. Как он пришел в деревню, откуда – никто, ни один местный житель не знал и раньше никогда его не видел. Как-то сразу возник, и все тут, в пустом доме, откуда несколько лет назад подалась на заработки, на какую-то стройку семья местных жителей – подалась, да и сгинула, растворилась без следа в бескрайней нашей стране.

Новый человек в деревне – это, понятное дело, событие; одних только разговоров на неделю, да не на одну. Деревенские приглядывались, перешептывались. Пришелец чин чином сходил в сельсовет, поговорил с председателем. О чем разговор был – неведомо, но с того дня незнакомец стал активно обустраиваться в доме, застучал его топор, завизжала пила, задымила печка, и вскоре брошенный угрюмый дом ожил.

Ясно, впрочем, что незнакомцем новый обитатель оставался недолго. Скоро уже все знали, что фамилия его Пацюк, звать Прокоп Трофимович. А прибыл он с Украины. Откуда точно, теперь уже не узнать: тогдашние метелинцы этим не интересовались. Да и вообще им эта далекая для них Украина представлялась по размерам чем-то вроде волости.

Сами-то метелинцы тоже, понятное дело, были потомками давних переселенцев – в незапамятные времена сюда, на башкирские земли, переправляли для работы на демидовских заводах людей из центральной России целыми деревнями. Откуда именно?.. Теперь уж никто не помнил. В Метеле и ещё нескольких соседних сёлах поговаривали, будто их предки были родом то ли из-под Новгорода, то ли из-под Пскова… но всё это оставалось лишь слухами.

Словом, приезду нового человека никто особо не удивился. Удивляться пришлось позже.

Странное дело… дом ожил, верно. Однако остался таким же угрюмым, сумрачным, каким-то неуютным. Да больше того! К нему и подходить-то не хотелось, неприятное, необъяснимое чувство угнетало всякого, оказавшегося вблизи от этого дома.

Может быть, это вызывалось самим Пацюком, типом на редкость мрачным, неразговорчивым и неприветливым; это тем более бросалось в глаза, что должность он занял видную – стал заведующим только что открывшимся пунктом кооператива «Заготсырьё», который занимался скупкой всяких шкур и кож. Как нарочно получилось: будто бы ждали, когда явится этот Трофимыч, чтобы специально для него открыть заготовительный пункт. И вот торчал он день-деньской в этом пункте, хмурый, как сыч, принимал шкуры. А в девятнадцать ноль-ноль запирал дверь пункта на огромный амбарный замок и шагал домой, такой же хмурый. И уж когда приходил, больше не высовывался, только из трубы дым шел, да в щелях меж ставнями пробивался тусклый свет керосиновой лампы. Ни к кому в гости Прокоп не ходил, даже с вопросами никакими ни к кому не обращался, разве что изредка завернет в сельсовет к председателю. И к себе старался никого не пускать. По-первости находились любопытные, особенно бабы: как бы за тем да за этим забегали к новому односельчанину. Кто за солью, кто за спичками… Но у того дверь всегда была закрыта, а на стук он выходил на крыльцо и опять-таки плотно за собою дверь прикрывал. Набычившись, выслушивал просьбу и либо молча выносил искомое, либо коротко отвечал, что оного нет. А если кто из баб начинал заводить какие-то посторонние разговоры, он поднимал глаза и так взглядывал на тетку, что ту прошибал холодный пот, и язык мигом прилипал к гортани. Потом бабы судачили, и пошел слух, что заготовитель – колдун или что-то вроде того. Говорили об этом, таясь, шепотом, с оглядкой – но ведь сарафанное радио, известно, самое эффективное, и вскоре уже и мужики заговорили о том же, с ухмылками вроде, с присказками о бабьей дурости… но заговорили.

Да и то взять: с чего бы Пацюку так запираться от людей? У него ведь ставни даже днем не открывались, как закрыл он их на засовы, когда въехал, так ни разу не отпер. И бабы, потыкавшись с глупого интереса к жителю дома, быстро отшатнулись прочь, вот и стояло обиталище сумрачное. А насчет того, что чем-то тревожным и неприятным веет от него… черт его знает, может это одни только разговоры?.. Бабы натреплют языками, и не такое почудится.

Итак, сомнение было посеяно в умы. Усугубил его один известный краснобай и баламут местного значения – Колька Трунов, был такой. Как-то раз, когда мужики в компании поддали, он хвастливо сказал, что вот, мол, он проверит, колдун этот хохол или нет. Как это? – заинтересовался народ. «Да очень просто. Заявлюсь к нему, да прямо так в лоб и шваркну: выкладывай, мол, кто ты таков есть! Что за рожа?»

Мужики поржали, и разговор перешел на что-то другое. Но Николай свой план не оставил. Он принял еще граммов двести, от чего его неуемная активность перешла все границы, и когда компания разошлась, Трунов вроде бы как тоже пошел домой, а сам, незаметно свернув в проулок, двинулся к логову пришельца.

Уральская осень приходит рано: уже и снег успел выпасть, да случилась оттепель, и он подтаял, лежал отяжелевшими, грязноватыми пятнами, деревенские пути-дороги развезло в полный хлам. Колька был хорошо поддатый, спотыкался, ноги разъезжались в грязи, он матерился, – думал, что про себя, а на самом деле на всю улицу. Он-то обставлялся так, что якобы втайне осуществлял свою экспедицию, но пока шел, чуть ли не полдеревни просекло, куда направил нетвердые стопы Николай Трунов.