Трон Исиды - Джудит Тарр

Когда он обрел то, другое зрение, прямо перед ним стояла египетская жрица. На ней было старинное белое платье, а голову покрывал тяжелый парик и высокий головной убор из золота и слоновой кости. Она находилась в маленькой корабельной каюте, казавшейся огромной, как мир. Стены оживляла роспись, выполненная старыми жрецами, творившими свое волшебство еще до основания Рима. Жрица пела высоким чистым голосом, но слов было не разобрать.

Однако Луций знал, что она пела гимн своей богине; не колдовала, но совершала обряд поклонения. У нее были помощники: кошка, увязавшаяся за ней в Тарсе, и еще какое-то существо, которое Луций поначалу принял за мужчину в черной маске, а потом за нубийку: некто с головой шакала на темных широких плечах. Если это и была маска, то удивительно живая, с белыми клыками, выставленными не то в улыбке, не то в усмешке. Глаза существа были странного зеленовато-желтого цвета.

Луций дрожал, хотя не чувствовал ни холода, ни страха. У настоящих римских богов нет лиц. Они — тени, исполненные могущества.

Но здесь все происходило на самом деле. Живые боги охраняли хрупкую жрицу и маленькую кошечку.

Жрица предлагала богине мед, вино, белый ячмень и мышь с отпечатками кошачьих зубов на шее. Ее голос поднялся до крещендо и затих. Она опустилась перед сундуком, служившим в качестве алтаря, и замерла; скорее всего, заснула.

Но через несколько минут жрица поднялась и посмотрела прямо ему в глаза.

— Добрый вечер, дух. Что привело тебя сюда этой ночью?

Луцию захотелось вернуться в свое тело, но что-то удерживало его внутри этих стен и заставило ответить:

— Мои глаза привели меня сюда. Прошу прощения, если помешал.

— Ты не помешал мне. Я просто спросила. Не знала я, что римляне летают на крыльях своего духа и посещают чужие алтари. Что ж, добро пожаловать.

— Я… не шпионил, — молвил он.

— Я так и не думаю. — Жрица сняла головной убор и парик, расправила волосы и повертела головой.

— О, теперь намного лучше. Не знаю, что тяжелее, парик или корона.

Сколько грации было в ее движениях! Луция не было в каюте, по крайней мере его тела точно не было, и все же египтянка разговаривала с ним, будто он во плоти стоял перед нею. Луций подумал, что, возможно, в Египте это обычный способ общения.

— Ты, должно быть, думаешь, что я умер?

— Отчего же? Часть духа может покинуть и живое здоровое тело. Вот если бы я видела остальную часть твоей души, мне следовало бы немедленно убедиться в том, что ты еще жив. Человек не может отпускать на волю сразу несколько частей своего духа, это очень опасно.

— Я совсем тебя не понимаю.

— Люди часто не понимают этого, — заметила она спокойно. — Поверь, ты жив. И к тому же очень талантлив. У тебя совершенная душа. Твой дух — сокол, я уверена в этом.

— Почему? — Луций сомневался, что сможет понять ответ. Он чувствовал, что пока не может вернуться в себя и лучше уж задавать вопросы, чем в страхе бормотать что-то невнятное.

— Почему? — повторила она. — Будь ты по натуре хищником, я неправильно истолковала бы твой приход. Но даже римляне в большинстве своем не стервятники, питающиеся падалью. А твоя душа почему-то видится мне очень чистой.

— Спасибо, — сухо молвил он.

Диона погладила кошку, забравшуюся к ней на колени. Кошка потерлась об ее подбородок и лениво взглянула на Луция. Глаза Дионы, хотя и не зеленые, тоже по-кошачьи блестели, и взгляд был так же обманчив.

— Сегодня ночью состоится Великая Свадьба, — внезапно произнесла Диона.

Выражение ее глаз и тон голоса совершенно не изменились, однако Луций понял, что сейчас устами своей жрицы говорит богиня. Не требовалось уточнять, кто «они». Только два человека могут сыграть Великую Свадьбу: свадьбу богов, а не простых смертных.

— Но церемонии не проводилось, — сказал Луций, не зная, что она подумает о нем и что ответит.

— Им не нужны церемонии. Достаточно того, что они вместе. Она — Исида, а для римлян — Афродита[12] и Венера; он — Осирис, Дионис[13] и Бахус, отец вина и обожествленного сумасшествия. Слышишь? Земля поет? Знай римлянин: сейчас по ней идут боги.

Луций не слышал ничего, кроме плеска воды и приглушенного гула голосов в городе — человеческих голосов.

— Да ты не слышишь, — вымолвила богиня устами своей жрицы. — Что ж, тогда смотри!

У него не оставалось выбора: богиня приказывала — его глаза подчинились. В тусклом свете Луций увидел Бога в объятиях Богини.

10

Комната была оформлена в каком-то смешанном стиле: то ли в греческом, то ли в римском: стены расписаны изображениями нимф в удивительном морском саду, танцующих в честь рожденной из пены Афродиты; пол выложен цветными плитками — бесконечные виноградные лозы с крупными гроздьями; рядом с ложем — изображение Диониса с веткой плюща. На низком столике у стены Афродиты лежали доспехи; их воинственность странно контрастировала со спокойной красотой богини. Плащ цвета крови был брошен тут же на полу.

Двое на ложе отдыхали после урагана, разбросавшего их одежду по всей комнате. Плащ царицы валялся рядом с туникой триумвира; тога его была так помята, что слуги утром, должно быть, придут в ужас.

Антоний лежал в объятиях Клеопатры, лениво водя рукой по ее великолепной груди, не утратившей формы даже после рождения ребенка; большие темные соски твердели под его прикосновениями. Но сама она была спокойна и неподвижна, лишь губы улыбались.

— Позвольте мужчине постонать, — произнесла она. — Он живет ради тех страданий, которые вы ему доставляете.

Антоний засмеялся.

— Неужели? А ты разве нет? Даже когда была наложницей Цезаря? И неужели ты позволишь кому-нибудь забыть, что смогла победить меня одним взглядом.

— Я никогда не была наложницей Цезаря, — сказала она холодно. — Я была его госпожой и его царицей. Цезарь был моим супругом — и меня не интересует, что по этому поводу думает Рим. Я сама выбрала его; он стал моим задолго до того, как узнал об этом.

— И я тоже? — поинтересовался Антоний. — Но ты пришла, когда я позвал тебя. Почему же ты не попыталась заставить меня прийти к тебе?

— Потому что я никогда не повторяюсь. Цезарь пришел ко мне. Я пришла к Антонию. Но когда я приехала сюда, ты сам отказался от меня — помнишь, в ту ночь. А мы тогда с Цезарем были в Египте.

— А теперь ты в Риме. — Его рука медленно опустилась по ее животу, чтобы отдохнуть на холмике, по египетскому обычаю смазанном маслом. — У тебя действительно очень красивое тело.

— Только тело? А лицо? — Ее голос прозвучал очень мягко.

Антоний провел рукой по ее щеке.

— Для меня ты — красавица.

— Льстец, — произнесла Клеопатра.

— Говорят, ты живешь для того, чтобы тебе льстили, — заметил он.

Она засмеялась — в интонациях сквозило удивление.

— Очень остроумно! Ты портишь свою репутацию?

— Даже тупые солдафоны иногда острят.

Она поцеловала его в самую макушку — вьющиеся волосы уже начали редеть.

— Этот солдафон вовсе не так туп, как иногда кажется. Ты был бы блестящим подданным, дорогой мой. Но сможешь ли ты править?

Антоний посерьезнел. Лежа на роскошных простынях из темно-красного шелка, они смотрели друг на друга.

— Разве теперь я не правлю? — почти прорычал он.

— Конечно, — согласилась она. — Вместе с Октавием. Законным наследником Цезаря.

— Это действует тебе на нервы, не так ли? Ведь ты хочешь, чтобы законным наследником стал твой сын.

— Сын Цезаря, — поправила она.

— О, конечно, сын Цезаря. И твой тоже. Но Рим не желает, чтобы на троне сидел внебрачный ребенок!

— Мне это уже говорили. И не однажды.

В воздухе повисло тяжелое молчание. Их разговор звучал вполне обыденно, хотя они и лежали обнаженные, готовые в любой момент возненавидеть друг друга или снова заняться любовью.

— Послушай, — первым заговорил Антоний. — Я не могу дать тебе Рим. Пока не могу. Им правит Октавий. Но Восток — весь Восток — будет моим. Там я стану могущественным правителем.

— Для римлянина имеет значение только Рим, — подчеркнула Клеопатра, но он не обратил внимания на ее слова.

— Рим станем моим, когда я буду готов править им. Но сейчас я хочу получить Восток. И он станет нашим, как только мы объединим все восточные государства — кстати, и Парфию тоже — и создадим свою империю.

— Мы уже близки к этому, — заметила Клеопатра.

Антоний покачал головой.

— Парфия не подчиняется нам с самого начала, так же как не подчинялась Александру. Он вторгся в эту страну, и на этом все закончилось. Я сделаю то же самое, но смогу удержать в своей власти. Великому Александру это не удалось. Он слишком рано умер.

— Но прежде, чем завоевать Парфию и Персию, он освободил от персидского гнета Египет. Не думаешь ли ты, что мы нуждаемся в освобождении от собственной свободы?