Трон Исиды - Джудит Тарр

Луций лег на палубу и вздохнул.

— Она действительно завтра уезжает?

— Да.

— Даже если из-за этого Антоний бросит ее?

— Такого не произойдет, — сказала Диона. Кошка, поймав и съев мотылька размером почти с воробья, прыгнула к ней на колени и, урча, свернулась клубком. — Мы привезли с собой Египет, и все шло хорошо, но сейчас я чувствую, как земля уходит из-под наших ног.

Луций ударил кулаком по палубе.

— По-моему, здесь все достаточно крепкое.

— Типично римские шутки, — произнесла она раздраженно. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Луций вовсе не хотел подчеркнуть, что он римлянин, поэтому и позволил себе сказать глупость.

— Тебя предупредила твоя богиня? — спросил он.

— Не совсем так. Но мы должны возвращаться. Египет живет в одном ритме с Нилом: прилив, отлив, потом опять прилив. Так и мы.

— Но это может стать оружием в руках ваших врагов. Выманят вас из Египта, удержат в ловушке, пока сила не иссякнет, и сокрушат вас.

— Я надеюсь, ты не мой враг, — молвила она.

— Пока нет, — ответил Луций.

Диона внимательно посмотрела на него и снова отвела взгляд. Должно быть, она подумала то же, что и он: пока союзники Рим и Египет, но как долго они ими останутся?

— Мы лишь выполняем свой долг, — вздохнув, произнесла она.

— А больше ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Так ты приедешь с Антонием в Египет?

— Если Рим не призовет меня обратно. — Он удивился тому, с какой неохотой даже думает об этом. Он мечтал увидеть Египет. И очень не хотел расставаться с Дионой; жаль, что ей надо уезжать.

Луций никогда не признался бы в своих чувствах. Они часто разговаривали; каждый из них оказывался именно там, где уже находился другой; их сажали вместе за обедом; а если один из них шел куда-то по делу, то обязательно встречал по дороге другого. Но все это происходило случайно. Луций даже не был уверен, что их можно назвать друзьями. С Дионой было легко говорить, такие собеседники попадались ему очень редко.

Она собралась уходить, и Луций почувствовал себя очень одиноким. Больше некому будет пугать его божественными видениями и смешить до слез; никто не станет нападать на него так, как ее шалопай сын, неприветливая немая служанка и маленькая кошечка.

— По-моему, Геба рада избавиться от меня, — заметил он. — Она наверняка очень расстроится, увидев мое лицо снова.

В отблесках света улыбка нубийки показалась ослепительно белой. Диона сумела подавить смех, но в ее глазах заплясали лукавые искорки.

— Геба убеждена, что ты меня испортишь.

— Почему? Что я могу сделать? Превратить тебя в римлянку?

— Боже упаси.

Луций засмеялся. Диона казалась такой строгой, почти разгневанной; а служанка была готова съесть его глазами.

— Видишь? Ты надежно защищена.

— А разве ты опасен?

— Ты всегда задаешь трудные вопросы, — уклонился он от ответа.

— О да, — произнесла она. — Ты опасен. Как и я. Впрочем, как и все живые, хотя мертвые могут быть еще опаснее.

Луций вздрогнул, внезапно осознав это. Темнота, окружавшая их, шепот ветра в корабельных снастях, казались наполненными дыханием призраков.

— Это предзнаменование.

— Нет. Я всего лишь говорю правду.

— И правда эта ужасна, — заключил он.

Действие второе

АЛЕКСАНДРИЯ И АНТИОХИЯ

41–37 до н. э

12

Дионе грезились серебро и золото. Серебро мерцало в лунном свете, золото полыхало в лучах солнца; потом серебро стало луной, а золото — солнцем. И луна и солнце покоились в ладонях Клеопатры. Царица находилась в своей земной оболочке, и все же была Исидой, богиней-матерью Двух Земель, а тень позади нее была Осирисом, теперь завернутым в погребальную пелену и увитым виноградными лозами со спелыми гроздьями. Гроздья словно светились изнутри «истинно тирским» пурпуром — пурпуром царей.

Диона проснулась, как от толчка; руки ее вцепились в края ложа. Медленно, очень медленно она выплывала из царства снов и не сразу поняла, что не чувствует качки и находится не в каюте царского корабля, а дома, в Александрии. Теплая тяжесть на ее боку была кошкой, так нежданно завладевшей ею в Тарсе. Прислушавшись, она смогла бы различить звуки уснувшего города, едва слышное, легкое, невесомое дыхание Тимолеона, спавшего в соседней комнате, и мягкое ровное посапывание Гебы, прикорнувшей на соломенном тюфячке возле двери.

Сон еще витал в ее покоях, почти зримо мерцая в предутренней тьме. Серебро и золото. Луна и солнце. И боги — Богиня и Бог в самом сердце обеих Египтов.

Диона села на ложе. Кошка проснулась, громко замурлыкала. Диона зябко повела плечами — в покоях было холодно; ноздри чуяли едва уловимый запах древних камней, рисовавший в воображении видения загадочных и безмолвных гробниц. Тряхнув головой, она быстро отогнала предзнаменование, пророчество, предостережение — что бы там ни было, встала и поспешно надела хитон и сандалии. Холод еще не набрал полной силы. Но приближалась зима, и ее ледяное дыхание уже ощущалось в ставшем вдруг неласковым воздухе.

Рассвет еще не брезжил — призрачное, тревожное время, когда власть мертвых еще не рассеялась, а сны становятся странными. Диона зажгла светильник, разогнав темноту, и пошла по дому. Она ничего не искала, не было у нее и какой-либо осознанной цели — ей просто хотелось успокоить себя, убедиться, что все в порядке, все хорошо. Повара были уже на ногах — позевывая, они разводили огонь, собираясь печь хлеб на завтрак. Остальные слуги еще спали. Тимолеон разметался на постели — загорелая кожа отливала прохладной бронзой, иссиня-черные кудри упали на лицо. Диона тихонько накинула на него покрывало и, погладив сына по голове, осторожным и точным движением убрала волосы. Он улыбнулся во сне.

Диона залюбовалась сыном — он дышал безмятежно, весь во власти грез, — и вдруг вспышка памяти осветила ее собственный, уже почти забытый сон; сердце кольнуло, и это был укол ревности. Прошло три месяца с тех пор, как они покинули Антония, уплыв из Тарса. Нет, почти четыре. Воды Нила стали спадать: наводнение пошло на убыль, обнажая черные плодородные земли — дар великой реки, ее древнюю милосердную магию. Скоро, может быть, даже сегодня, появится Антоний и, как ему и подобает по праву, станет первым человеком — не считая, конечно, самой царицы, — который узнает, что она носит в чреве его дитя. Или детей.

Диона виделась с Клеопатрой почти каждый день; прислуживала ей, поклонялась вместе с царицей богине, ела, пила и даже ванны вместе с ней принимала. Но уже гадала, долго ли продлится молчание: месяц, больше? К тому времени достаточно востроглазые смогут разглядеть признаки беременности в округляющемся стане владычицы Двух Земель.

Что ж, это ее дело. Клеопатра не пожелала поделиться важной новостью с той, которую называла своей подругой. Но Диона не обижалась. Сама богиня исправила оплошность судьбы. И Антоний наконец-то приедет — так, по крайней мере, он обещал. А почему бы и нет? Он уже покончил со всем, что держало его в Сирии, и, насколько знала Диона, палец о палец не ударял, чтобы двигаться дальше, в Парфию. Впрочем, он достаточно мудр и дальновиден, чтобы отложить поход на весну. Зима была периодом затишья, порой отдохновения, весна же — временем войн.

Пока Диона размышляла обо всем этом, Тимолеон свернулся калачиком, и большой палец руки очутился у него во рту. Диона поцеловала его в щеку, но он даже не пошевелился.

Ложиться не стоило снова — было уже почти утро, да и спать больше не хотелось. Диона оделась без помощи Гебы, кое-как пригладила и уложила волосы — служанка наверняка изведет ее упреками и переделает все заново, но тогда уже утро будет в полном разгаре. Она вознесла молитвы, положенные в час пробуждающегося дня, и произнесла слова благодарности богине за роскошь и величие ночной грезы. Милость богини словно окутала ее теплой волной покоя.

Как только рассвело, Диона в обществе кошки и сияющей служанки — надлежащим образом выкупанная и одетая, к удовольствию Гебы, — вышла в город. Ей надо было заглянуть в храм и зайти на рынок. К полудню она освободилась, добрела до залива, и ее ушей не миновали слухи, которыми гудел весь город: суда в море, убранные совершенно в духе римлян, и паруса самого большого корабля алеют пурпуром царей, или, как язвили злые языки, римских триумвиров с амбициями, которые, как бы они ни тщились это отрицать, мнили себя царями.

Полдень принадлежал Клеопатре. Царица где-то выискала нового ученого мужа, чей ум собралась испытать, и потому настояла на присутствии жрицы. Диона была не особо сильна и находчива в подобных дискуссиях, но Клеопатре этого и не требовалось — ее ума хватило бы на десятерых. Однако царица нуждалась в умных слушателях, которые, по ее собственному замечанию, не станут аплодировать ей лишь потому, что она — царица.