Лицедеи - Владимир Алексеевич Колганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 12. Похищение Европы
«Ну и как мне поступить? С Митяем шутки плохи, но ведь и Алину обижать нельзя, себе дороже выйдет – где ещё найдёшь такую "ведьму", чтобы на спектакль с её участием все билеты были распроданы за полчаса? Да что тут голову ломать, пусть сами разбираются!» Так Сева и решил, а для того, чтобы и Митяю угодить, и самому не опозориться, взяв на себя обязанности сводника, надумал устроить вечеринку в своём загородном доме, пригласив в числе прочих Алину и Митяя. Осталось только найти повод, чтобы вместе их свести, причём такой, чтобы Алина не смогла отказаться.
В тот самый момент, когда Сева потерял надежду что-нибудь придумать, раздался телефонный звонок:
– Всеволод Степаныч, это Бородин. У меня возникла интересная идея.
«Тут не знаешь, как выпутаться из одной беды, в которую попал по вине этого писаки, а он с новой авантюрой лезет! Если бы не предложил театру свою пьесу, глядишь, Митяй и не запал бы на Алину. Впрочем, и Бруцкус подсуропил, ему видите ли пляски подавай, а все шишки валятся на мою больную голову». Такие грустные мысли не способствовали улучшению настроения Севы, поэтому и вопрос был задан не вполне учтиво:
– Так что там у тебя?
– Видите ли, я давно когда-то повесть написал по мотивам «Похищения Европы».
– Это что, картина такая? – Сева в живописи слабо разбирался, а уж фамилиями художников и вовсе голову не забивал.
– И картина тоже. Но в основе миф, хотя Геродот полагал, что история вполне правдивая, за исключением малозначительных деталей вроде белого быка.
«Так-так. Геродот – это имя! А если будет красоваться на афише, тогда просвещённая либо претендующая на этот статус публика валом к нам повалит».
– Ну-ну, выкладывай, чего придумал.
– Тут дело вот в чём. Вряд ли зрителей увлечёт рассказ о наложнице Зевса или, по другой версии, дочери финикийского царя. Вот я и подумал: а что, если эту историю перенести в наше время, добавив политический подтекст?
– Хочешь написать памфлет? Но это не наш профиль.
– Нет-нет, я имею в виду политику властей в области культуры, которая, как известно, постепенно деградирует, следуя запросам невежественной публики.
«Что ж, если речь пойдёт о культуре, это может быть в струю – давно пора на Совете поднять вопрос о несоответствии министра занимаемой должности, ну а там видно будет, что к чему». Так Сева рассудил, потому и похвалил автора за инициативу:
– Глубоко копаешь! Ну и когда будет готов материал для обсуждения?
– Не скоро, ещё многое надо доработать. Но если вам это интересно, я потороплюсь.
На том и порешили. Сева хотел было сразу выкинуть этот разговор из головы, есть дело поважнее, но вдруг худрука осенило: «Конечно, идея дохлая. Наш зритель такие темы на дух не переносит! Ну а с другой стороны, многое зависит от того, как всё это обставить. Если за дело возьмётся Бруцкус, тогда трагедию можно превратить в симпатичный мюзикл. А там, где мюзикл, там и для Алины роль найдётся».
Сразу, не мешкая, позвонил:
– Алиночка, дорогая! Тут у меня возникла идея новой постановки.
– Рада за вас, Всеволод Степанович! Но я-то здесь при чём?
– Всё дело в том, что в главной роли автор пьесы видит лишь тебя. Иначе, говорит, ничего толком не получится.
– Пьеса хоть о чём?
– Тема очень интересная, я бы сказал злободневная, но по телефону обсуждать как-то не с руки. Давай-сделаем так. Ты приезжай ко мне в Барвиху, а я приглашу и автора, и режиссёра, там всё и обсудим.
К этому времени Алина перешла в другой театр, разругавшись с главным режиссёром – уж очень настойчиво к ней приставал. Так что ролей теперь не густо, поскольку в новом коллективе конкуренция вплоть до того, что могли и канцелярскую кнопку под пятую точку подложить, и жвачку прилепить к волосам, и слабительное подсыпать в воду. А в кино начался застой – ни одной приличной роли, только дурацкие водевили на потеху публике.
Договорились на конкретный день и час, и вот она уже у порога особняка, внешнему виду которого позавидовал бы даже сам глава «Газтрона». Но когда в сопровождении худрука вошла в гостиную, её поразил не столько роскошный интерьер, сколько отсутствие гостей.
– И куда все подевались?
Только спросила, как послышался звук шагов по лестнице, ведущей на второй этаж. Митяй спускался неторопливо, поскольку был уверен, что птичка никуда теперь не улетит – у ворот усадьбы его люди, а через трёхметровый забор не перемахнёшь. Но вместо того, чтобы сказать: «Вот ты и попалась!», достал из-за спины букет цветов, а из кармана пиджака обшитый бархатом футляр – в таком обычно хранят ювелирные украшения. И вот, приблизившись, протянул и цветы, и футляр Алине, сопроводив это действие словами:
– Я тут решил спонсировать постановку новой пьесы, «Похищение Европы», так вроде называется. Хотите получить в ней роль?
Сразу видно, что ситуация для Митяя непривычна, в отношениях с женщинами он привык к несколько иным манерам, предпочитая покупать товар, даже не торгуясь. Увы, на этот раз подобная метода не пройдёт, поэтому получилось довольно неуклюже, но лучше так, чем ничего.
Первой реакцией Алины был испуг, поэтому и воскликнула, оглянувшись на хозяина усадьбы:
– Всеволод Степаныч! Что это вы задумали? – а затем, не ожидаясь ответа, вдруг рассмеялась, да так, что Сева вдруг почувствовал, как защемило в сердце: – Если это репетиция той самой пьесы, то я в низкопробных постановках не участвую. Этому хмырю простительно, он ни уха ни рыла в наших делах не понимает, но вы… Могли бы гораздо лучше подготовить мизансцену!
Сева оцепенел, понимая, что всё кончится совсем не так, как предполагалось, ну а Митяй ошалело мотал головой, словно бы оказался в гроге – не ожидал такого резкого отпора. Затем повернулся к Севе, поскольку других зрителей здесь больше не было:
– Я к ней со всем почтением, а в ответ… Что за предъявы? Если мало, я ещё добавлю, мне денег для неё не жалко. Хоть ты ей объясни, что такой возможности наварить бабла больше не представится.
– Да пошёл ты! – сквозь зубы процедила Алина, а потом добавила кое-что из нецензурной лексики, причём такое, что Сева густо покраснел. Ну а как иначе, если на его глазах унижают достоинство мужчины.
Понятно, что Митяй скинул с себя последние остатки респектабельности, если они были, и прорычал:
– Ты,
