Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник) - Владимир Колотенко

Снова указатель: “Лопухино”. А где же одинокая липа?

С необузданным нетерпением я жажду встречи с Семеном и вот уже припарковываю автомобиль в тени раскидистого дуба.

– Барин на выезде, – сообщает мне краснощекий Илья, когда я подхожу к нему, сидящему на солнышке у плетеной корзины с луком.

– Где барин, – спрашиваю я, не совсем понимая, что значит “на выезде”, – как ты сказал?

Какое-то время Илья продолжает методично сплетать луковицы в золотистую косу, словно не слыша моего вопроса. Затем встает, его русые волосы нежным шелком стекают на плечи, он поворачивает ко мне свое красивое с белой кожей лицо, синие глаза прищурены в великодушной снисходительной ухмылке, он окидывает меня взглядом, как коня, словно собираясь купить.

– Ты мне можешь ответить? – напираю я и, сам не зная почему, делаю шаг назад.

– Впредь, – произносит Илья вдруг изменившимся суровым густым басом, – никогда не говорите мне “ты”.

Ухмылка сходит с его лица, на нем теперь маска спокойного равнодушия, и только глаза еще выжидательно сверлят меня: что я отвечу? А мне нечего сказать, для меня ясно, что Илья не такой уж простачок-простофиля, каким я его себе представлял. И никакой он не полоумный, каким его пытался представить Семен. Кто же он? Вот еще одна загадка из жизни Семена. Пауза затягивается, и каким-то шестым чувством я ощущаю сзади… Жуткий холодок пробегает по моей спине, вдруг немеют ноги… Кажется, что вот-вот меня схватят за шею. Я боюсь повернуть голову, взглядом прошу прощения у Ильи, прошу пощады.

– Ко мне, Цезарь!

Илья приходит мне на помощь. Цезарь является из-за моей спины, как привидение, обнюхивает штанину, фыркнув, идет к Илье и садится у ног. Я, конечно, малость струхнул, но виду не подаю.

– Барин будет к обеду, – потеплевшим голосом произносит Илья, – можете подождать. Он садится на табурет и снова принимается плести косу, а я не знаю, что предпринять, и добываю носовой платок, чтобы вытереть лысину. И все еще не отвожу взгляд от Цезаря.

– Ааа…

– Можете поехать к нему, хотя он этого и не любит.

Затем Илья рассказывает, как мне найти Семена. Можно идти пешком через лес, это займет больше часа, а можно добраться и на машине, хотя барин, подчеркивает еще раз Илья, этого не любит.

– Он дважды вспоминал о вас, я вам звонил, но дома не застал.

– Вы можете назвать фамилию барина?

Илья раздумывает. Недоверчиво смотрит на меня и, вероятно, все взвесив, произносит:

– Лопухин. Разве вы не знаете?

Илья удивлен этим фактом, и это удивление звучит, как укор. Не знаю почему, я чувствую себя виноватым, а синие глаза все еще немо вопрошают: “Как же так!”

Расспрашивать Илью, выведывать у него еще какие-то сведения о Семене я не решаюсь. Да и он принимается за свои луковицы, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. А я довольствуюсь тем, что задаю себе новый вопрос: случайность ли то, что Семен Лопухин живет в поселке под названием Лопухино?

Узкая асфальтовая лента петляет среди высоких сосен, ехать приходится медленно, то и дело круто вращая баранку то влево, то вправо. Иногда доходит почти до полной остановки – такие крутые повороты. Тут не очень-то разгонишься. Видимо, при кладке асфальта старались как можно меньше спилить сосен, высокие кроны которых, касаясь друг друга, образуют невесомую зеленую крышу. Я не могу не остановить машину и не выйти. Картина сказочная. И как весело и глубоко дышится! Кое-где солнечные лучи проникают сквозь дыры крыши, пронизывая этот звонкий, прохладный, голубоватый воздух. Эти северные сияньица обнаруживаются и слева, и справа… Оставив машину, я иду в глубь леса, ступая по мягкой подстилке из опавших сосновых веток, затем останавливаюсь и слушаю: только птицы слышны. Сколько же здесь тишины! Как много невостребованной красоты! Просто удивительно, как одурманила человека урбанизация.

Ни ветерка…

Как жаль, что нет рядом Настеньки.

Когда поворачиваешь голову в сторону дороги и видишь какую-то красную жестянку о четырех колесах, угрюмо глазеющую на тебя своими стеклянными глазками, хочется крикнуть: “Зачем ты здесь?!” И сказочное впечатление тут же рушится вторжением этого выкидыша цивилизации, посягнувшего своей выхлопной трубой на хрупкую девственную прозрачность воздуха.

Я не кричу. Из меня вырывается только подобие стона. Веками этот лес был светел и свеж, и вот проложили асфальт… Сигарету, которую я все еще разминаю пальцами, я так и не прикуриваю: надругаться над нежной чуткостью и такой прозрачной чистотой этого лесного воздуха даже струйкой дыма – злое святотатство.

Еще минут пять приходится петлять между соснами, и вот передо мною открывается лесная поляна. Я выключаю двигатель и еще какое-то время неслышно качусь по инерции вниз, где видны срубленные из дерева постройки. Асфальт заканчивается небольшой площадкой, я останавливаюсь. Какая ясная ширь! Какая мирная, сочная, сильная, выпестованная смелым солнцем лесная зелень! Будто не было этой изматывающей летней жары. Деревья на опушке, дубы, березы, остролистые клены еще торжествуют своей буйной листвой, к ним не прикоснулась еще желтая десница осени, и их светлые лица еще не омрачены мыслями о предстоящей зиме. А там, вдали, – просто ярко-зеленая стена, как огромная застывшая в бешеном беге волна цунами. Кажется, вот-вот ее оцепенение схлынет, и она грянет всей своей мощью, и вмиг затопит ясную солнечную поляну, сметая на своем пути эти рубленые домики и меня, и мой автомобиль…

Где же Семен?

Я прислушиваюсь: щебет птиц и ни шороха больше, ни звука. Я испытываю какое-то таинственное впечатление величественной двойственности. Я вижу, как здесь царствует могучая тихая сила жизни, и тут же, рядом, воцарено какое-то жуткое молчание кладбища.

Может быть, это и есть островок того земного рая, который так ищут отчаявшиеся люди? И Семен поселился в этом раю? Где же он сам?

Я иду по кирпичной кладке, заросшей с обеих сторон подорожником, и какая-то незваная робость охватывает меня: что если Илья взял и надул меня, как какого-то простачка? Чтобы позабавиться. В глазах его так и играла бесовская насмешка: мол, езжай, прокатись, поостынь, поубавь свой писательский гонор.

– Э-гей!.. – это я робко разрушаю оцепеневшую тишину. Я жду какого-то подвоха со стороны этой зловещей тишины и, вероятно, поэтому осторожничаю. Чужой монастырь, как известно, дело не шуточное. Уверенность вселяется в меня, как только удается учуять запах… О, радость! Я чую запах навоза. Так пахнет Семен. Всякие сомнения оставляют меня, и я смело взлетаю по деревянным ступенькам на крылечко. Тук-тук… Тишина. Я дергаю ручку, дверь поддается.

– Кто есть?

Тишина.

Изнутри веет прохладой и нежным ароматом. Я не вхожу. Вдруг, я думаю, это ловушка. Но кому может прийти в голову меня ловить? Скорее всего, в доме никого нет.

– Есть кто-нибудь? – смело ору я и приоткрываю дверь. Спрыгиваю с крылечка и направляюсь в сторону барака. И вот преследующий меня запах уже просто бьет в ноздри. Хочется фыркнуть, я чихаю. Деревянная стена – прекрасная работа, свежий тес, острые, блестящие срезы сучков… работа мастера. По всей видимости, это конюшня, совсем новая, хотя цоколь из валунов успел обрасти ярко-зеленым мхом. Какие красивые спилы бревен на углу! И эти спилы, и этот мох, срезы сучков и зеленая стена леса, трава и этот запах, эта ясная ширь поляны… Может быть, это и есть та красота, которой предрекалось спасать мир? Но этот мир и не требует спасения. Да и не от кого спасать – никто не угрожает войной.

Я осторожно выглядываю из-за угла и вижу Семена. Метрах в пяти от конюшни он сидит на лошади, гордо откинув свою большую черную голову назад, выпятив грудь, руки согнуты в локтях, прямая спина…

Кентавр!

Какое величественное единство: человек – конь – земля!

Словно жалкий фискал, выслеживающий свою жертву, я наблюдаю за Семеном из-за угла, любуясь им. Как нужна ему в жизни эта пегая грация! Я это почувствовал сразу, едва только увидел их, слитых воедино. Я видел, как он возрос с нею, ожил, как твердо чувствует землю под ногами. Ему не нужна никакая опора, и нет нужды прибегать к помощи какой-то деревяшки, вечного поводыря, что ни шаг требующего земную милостыню. Прочь, дешевая подпорка! А как свободен и стремителен полет рук, властвующий поводьями! Конь упрямится, но сладкой власти крепких рук вполне достаточно, чтобы укротить строптивого упрямца. Я вижу, как гордо гарцует конь, подчиняясь неуловимым движениям крепкого тела седока, как упрямо вскинута голова лошади, вздрагивает блестками вычесанная, льющаяся нежной седой россыпью грива, как напряжен крутой круп, увенчанный роскошным фонтаном пышного хвоста. Как прекрасен этот трепетный восторг воплощенной грации!

Я слышу недовольный голос Семена, властно-требовательный, жаждущий подчинения. Разве Семен такой уж властолюбец? Конь и не думает сдаваться. Не тут-то было! Упорствует, фыркает, бьет копытом. У него тоже есть свой характер, он не какой-то там послушный раб. Может быть, конь чует меня и я являюсь причиной его беспокойства? Вот он снова косит свой большой лиловый глаз в мою сторону, а Семен поворачивает голову. Я обнаружен? Солнце слепит Семену глаза, он щурится и делает козырек из ладони. Я обнаружен. Распознав меня, Семен тотчас теряет ко мне всякий интерес, и ничего не остается, как выйти из укрытия.