Вещие сны тихого психа - Геннадий Николаев

И вдруг, на рассвете прилетел вертолет - за Папой. Его срочно вызывали в Москву, вместо него появился Валентин, бывший муж Гали, один из замов Папы! Папа улетел вместе с Толиком, который, не моргнув глазом, собрался в один миг. Мы остались втроем...

Валентин занял Папину палатку, держался естественно, без начальственного гонора и без "комплекса третьего лишнего". Галя была с ним доброжелательна, они делали вид, будто все нормально, так и должно быть. Так-то так, но не совсем так: я сразу почувствовал какие-то завихрения, что-то нервное натянулось, и былая свобода улетучилась. Мы то и дело сталкивались лбами, разумеется, не в прямом смысле, а в смысле совместных научных и бытовых вопросов.

Валентин был высок ростом, крепок в плечах, мускулист, с прекрасной реакцией, легок на подъем, совсем не зануда, остер на язык, ярко-рыжий, лицо рябое, как у Сталина, и желтые, кошачьи глаза, искрящиеся умом и нахальством. И как удалось ему покорить такую видную и строптивую невесту?! Нет, по-другому: как могла Галя согласиться на брак с этаким прохиндеем! Разве не видно было? Чем мог он ее очаровать? Не пропускал ни одной юбки, - этим, что ли? Возможно, он слишком нравился Папе? Вспоминая его в прежней его роли мужа Гали и руководителя во время наших исследований обезьян в Институте биофизики, - я не мог отрешиться от ощущения, что с нами поселился, мягко говоря, не совсем хороший человек...

Гале вдруг разонравилось купаться и загорать - вода, видите ли, стала слишком холодной, а солнце слишком горячим. Перестали ее интересовать и грибы-ягоды, вообще лес, прогулки. Зато с завидным энтузиазмом она занялась приготовлением пищи, контролем за работой муравьев, приборов - всего нашего сложного комплекса: осмотр дисплеев, проверка настроек, состояния Царицы и ее рабов - все это занимало не так уж много времени. Я без конца читал. Валентин, наоборот, много купался и загорал, тем самым блокируя возможные наши с Галей совместные вылазки из "производственного" сектора. Я решил, что Галя дает мне отставку и возвращается к Валентину.

И вот как-то вечером, когда солнце уже ушло за горы западного хребта, а в огнистом небе на восточной стороне Байкала зажглись перистые облака, Галя и Валентин ушли в свои палатки, поставленные симметрично относительно центра, куда недавно был перенесен муравейник, а костер теперь непрерывно горел на верхней площадке уступа. Моя палатка и четвертая, в данный момент свободная, стояли в глубине пещеры, и, чтобы попасть в свою палатку, я должен был пройти мимо Галиной. Я допоздна сидел у входа, читал "Фараона" Пруса. Голуби, несмотря на все наши усилия, каждый вечер проникали в пещеру и ворковали где-то наверху, среди расщелин и в нишах. Прогонять их не поднималась рука. Я читал про жизнь далекую, вроде бы чужую, но такую похожую на нынешнюю, что порой забывался, где я - здесь, на берегу Байкала, в древней пещере, или там, на берегу священного Нила, в гуще страшных, но таких понятных событий: молодой фараон хотел улучшить жизнь простого народа, но идеологическая машина жрецов душила все его попытки что-либо изменить в сложившейся системе власти. Утомленный чтением и переживаниями за судьбу фараона, я отложил книгу и, постояв у входа в пещеру, полюбовавшись ночным небом с уже ярко горевшими звездами, пошел к себе в палатку. И когда проходил мимо Галиной, из створок высунулась рука и, схватив за штанину джинсов, резко потянула внутрь. От неожиданности я повалился в проем и очутился в объятиях Гали - слава богу, обошлось без выяснения отношений, все было как и две недели назад, мы снова любили друг друга и - плевать нам на Валентина! Мало ли что было у каждого из нас в прошлом, в конце концов мы же не дети и даже уже не юноши...

Задолго до рассвета Галя растолкала меня и тихо, жестами, показала, чтобы я выкатывался. А я снова, еще сильнее жаждал ее. Нет, Галя была неприступна. Что-то властное, Папино, проявилось в ней. Конечно, я ушел, но заснуть уже не смог. Странные картинки всплывали перед закрытыми глазами: то ли Байкал, то ли Нил, по воде туда-сюда снуют лодки с высокими бортами и загнутыми в бараний рог концами. На них, дружно работая веслами, плывут какие-то люди - черные, белые, в кафтанах, галабиях, душегрейках, холщовых рубахах, подпоясанных кушаками, в кофтах из домотканой грубой ткани. Горланят не поймешь что, машут руками, трубят в какие-то трубы, дудки, свистят, издают переливчатые трели, колотят палками по щитам, пищат, как наши аварийные зуммеры... А вот и Галя: я заглядываю в ее палатку и отшатываюсь - Галя, совершенно нагая, сидит на распластанном под ней Валентине и, двигаясь взад-вперед, делает мне знаки, дескать, давай, не стесняйся, с нами вместе. Рот ее приоткрыт, он розов, жаждет, кончиком языка она облизывает губы и зовет, зовет меня глазами, рукой, дескать, скорее, можешь опоздать, движения ее убыстряются, рывками, со стоном, она ерзает, падает вперед, откидывается назад, в глазах туман, она уже не видит меня, хрипло выкрикивает что-то, наконец, выгибается, закинув голову, впивается ногтями в грудь Валентина... Прочь, поганое наваждение! Я ЛЮБЛЮ ЕЕ, ТОЛЬКО ЕЕ! И делить с кем-то другим не могу!..)

Нет, это не муэдзин и не трубы в лодках - ровный нарастающий шум окончательно вырывает меня из дремы. Опять низко над нашей клиникой стали пролетать самолеты. Здесь недалеко городской аэродром. Одно время им запретили полеты над больницей, по требованию родственников и самих пациентов. Никакого покоя! И опять же страшно: а вдруг однажды один из этих огромных лайнеров рухнет на клинику! Но главное - шум. Он возникает вроде бы ни из чего, из тишины, и, постепенно усиливаясь, меняя тембр, переходя из шума в рокот, достигает оглушающей громкости и вдруг исчезает, экранируемый соседними высокими домами.

"Дети, в школу собирайтесь, муэдзин пропел давно..."

Заходит доктор Герштейн, его обычный визит перед уходом домой. Он видит, что я не сплю, подсаживается на мою кровать.

- Спали? - коротко спрашивает.

- Спал, - отвечаю, чтобы не разводить антимоний.

Он пытливо вглядывается в меня, качает головой. Похоже, чем-то я не нравлюсь ему. Щупает пульс, трогает лоб, как будто это дает ему ценную информацию. Я раздражен, хочется послать его подальше с этими древними штучками. Когда дело серьезно, пациент обвешан датчиками и возле суетятся десятка два санитаров. Я - здоров, какого черта меня тут запечатали! Когда я видел во сне Галю - со мной и с бывшим ее мужем, все мои системы, абсолютно все! - функционировали нормально: мои больничные трусы были мокры и горячи от свежих извержений моей плоти... Какого черта! Пусть выписывают, хочу домой, к телефону, к почтовому ящику, к информации из милого, любимого мною мира - от Галки! И все это сгоряча я выбухиваю моему доктору. Он скептически усмехается, похлопывает по ноге, бормочет "о-кей", поднимается и, еще более горбясь, уходит, даже не попрощавшись.

Я открыл фрамугу, чтобы проветрить палату, накинул больничный халат и шагом марш под душ! Из душа вернулся чистенький, в свежем белье. Франц уже доедал утренний омлет. Я проверил мои ценности под матрацем: тетради, книги, карандаши, письма Гали были на месте. Я достал последнее письмо - перечитать на свежую голову.

"Милый Марик! Вот и нет нашего Папы. Он умер внезапно, под Москвой - где, ты сам знаешь. За день до его поездки туда у нас с ним был тяжелый разговор. Не могу себе простить, что не поняла его состояние. Надо было лечь поперек дороги! Привязать! Не пускать! К сожалению, Ольга Викторовна, хотя и официальная жена, но понимать Папу так, как понимала его мама, конечно, не могла. Я ее не осуждаю. У нее своя жизнь, клиенты и пр. Папа был одинок, заброшен. Я это сразу поняла по его глазам. Того яркого, красивого Орла уже не было. У меня все внутри перевернулось, когда увидела его в Шереметьево. Не хочу тебя расстраивать, милый, тебе и так не просто там. Расскажу при встрече. Наши судьбы так давно и так крепко переплелись, что от тебя у меня не может быть никаких тайн...

Сейчас, вместе с Ольгой Викторовной, хлопочем насчет памятника. Хотим плиту из лабрадорита - черную, с голубыми блестками. Однако и тут есть проблемы - с его закрытым именем. Как писать в некрологе, мы, слава богу, пробили. Но на втором этапе - как писать на памятнике - опять загвоздка. Завтра должно все решиться, подключились Папины друзья, приличные люди (еще есть!) из Министерства, короче, надеемся, что разрешат. Сильно помог Валентин. Вот уж не ожидала от него! Спасибо ему, хотя всем, чего он достиг, он всецело обязан Папе, значит, кое-что в нем при нынешних катаклизмах еще сохранилось. Скоро закончу дела, приеду и вытащу тебя домой. Крепко твоя, Галя".

Неожиданно в конверте обнаружился еще один листок, тоненький, махонький, добавление, которого раньше не заметил:

"Милый! В последний момент: должна задержаться еще на несколько дней, не волнуйся, жди. В случае дальнейшей задержки напишу письмо".

Меня это озадачило: какие могут быть задержки! Оформить памятник, внести аванс и - все! Никаких других дел, насколько мне известно, у Гали не было. Сама писала, что в нынешней Москве ей тошно, пусто. Из тех двадцати, что провожали нас в Германию, осталось в Москве всего четверо, остальные разбежались по всему миру. А теперь вдруг какие-то дела... Ладно, наберемся терпения и будем ждать. Галя непредсказуемое существо...