Апраксинцы - Николай Лейкин

— Смотри, въ той комнатѣ водка стоитъ, такъ чтобъ молодцы не отлили, да не накерались.

— Хорошо-съ.

Въ другой комнатѣ у женщинъ шелъ разговоръ о томъ, что въ Вихляндіи антихристъ народился.

— Это точно-съ, вмѣшивается въ разговоръ гость, не играющій въ карты. — Портретъ даже евонный продаютъ; въ вѣдомостяхъ было написано.

— Убить-бы его, Агафонъ Иванычъ!

— Нельзя-съ, потому что онъ все одно что змѣй, его ничѣмъ не проймешь.

— Такъ войной-бы пошли.

— Вѣрно ужъ невозможно-съ.

— Что же онъ, батюшка, пьетъ и ѣстъ, какъ и мы?

— Ничего не ѣстъ, окромѣ христіанскихъ душъ: четыре кажинный день съѣдаетъ.

— Анна Ивановна! Наталья Дмитренна! вареньица-то, постилки-то? Кушайте пожалуста! — угощаетъ Аграфена Ивановна.

Гостьи съѣдаютъ по ложкѣ варенья.

— Теперь мадеркой запейте!

— Не могу, мать моя, и то двѣ выпила.

— Да понатужьтесь маленько, и выпьете.

— Право, я ужъ пила.

— Какая-же вы пила, Наталья Дмитревна? На пилу вовсе не похожи, съострилъ гость, повѣствовавшій онъ антихристѣ.

У стола съ закуской сидѣли Ваня, его пріятель, Шаня, завитой фертикъ, съ буклями на вискахъ въ видѣ сосисокъ и Ларя, юноша въ сертукѣ ниже колѣнъ и въ черномъ бархатномъ жилетѣ малиновыми червячками. Они говорили въ полголоса.

— Я тебѣ скажу, Шаня, Машка мнѣ во всемъ потрафляетъ, разсказывалъ, размахивая руками, Ваня: просила она меня привесть ей на платье, — третьяго днясь тятенька ушелъ въ баню, я взялъ изъ лавки цѣлую штуку матеріи и къ ней. Привезъ. Она мнѣ: «зачѣмъ это ты, говоритъ, Ваня, на два платья одной матеріи привезъ? — лучше бы разной.» — «Ничего, говорю, другой привезу, а эту бери, коли даютъ.»

Шаня былъ уже выпивши.

— Все-таки. Катька не въ примѣръ лучше ея.

— Тише, тятенька слышитъ.

Замѣтивъ, что отецъ смотритъ на него, Ваня тотчасъ-же перемѣнилъ разговоръ.

— Ларя! съѣшь кусочикъ сладенькаго пирожка.

— Можетъ это скоромный, а нынче пятница.

— И - что ты? я вѣдь самъ не ѣмъ скоромнаго. Да и тятенька у насъ, ежели что въ посту скоромное, все въ форточку побросаетъ. А я тебѣ скажу, она мнѣ все-таки во всемъ потрафляетъ, продолжалъ онъ, увидавъ, что отецъ не обращаетъ болѣе на него вниманія. — Я у ней разъ какую-то чернильную выжигу голоштанникомъ обозвалъ; тотъ было на дыбы, къ тятинькѣ жаловаться хотѣлъ идти, такъ она уговорила его. помирились; только значитъ я ему за безчестье двадцать пять рублевъ заплатилъ.

— Все-таки Катька краля передъ ней?

— А я тебѣ скажу, что для Катьки я ничего не пожалѣю. Пойдемте братцы, выпьемте шампанеи; у меня въ молодцовой есть бутылочка.

— Голубчики! говорила одна гостья, кивая на уходящихъ Ваню, Шаню и Ларю — и не думаютъ о судьбѣ [13], а можетъ-быть она и близка. Что, вы еще Ваничку-то не порѣшили? обратилась она къ Аграфенѣ Ивановнѣ.

— Нѣтъ еще, Матрена Ивановна….

— Пора, пора! долго-ли до грѣха, — избалуется, молодо-зелено.

— И - что вы! онъ у насъ такой скромный, никуда одинъ не ходитъ, развѣ по дѣламъ. Признаться сказать, у насъ есть одна на примѣтѣ, и хорошая бы дѣвушка, да денегъ мало за ней — восемь тысячъ; а Иванъ Михѣичъ меньше десяти не хочетъ взять. «Пусть, говоритъ, лучше до тридцати лѣтъ оболтусомъ болтается, а меньше десяти тысячъ не возьму».

Въ молодцовой молодцы, ободренные той водкой, которую имъ прислалъ отъ щедротъ своихъ хозяинъ, собрались въ уголъ и поютъ въ полголоса.

   «Крестъ начертавъ   Моисей, прямо жезломъ….»

— Стой ребята! не такъ! чего ты, Ѳедоровъ, горланишь? спускай октаву, чтобъ глуше выходило, будто бомбу по полу катаешь.

Въ другомъ углу Ваня, Шаня и Ларя пьютъ шампанское.

— Ты что-жъ Ларя, дерзай!

— Я не пью, отвѣчаетъ Ларя: — тятенька не велитъ.

— Мало-ли чего онъ не велитъ. Пей! Нешто онъ видитъ.

Баба!

«Что-жъ, неужели я и въ самомъ дѣлѣ баба?» подумалъ Ларя и выпилъ.

— Сладко?

— Еще-бы не сладко. Вино его отуманиваетъ.

— Дивлюсь я братцы, на васъ, откуда вы деньги на кутежъ берете?

— Знамо откуда, — изъ выручки.

— Я такъ и рубля взять не могу; у насъ за выручкой старшій приказчикъ стоитъ.

— А нешто онъ не хапаетъ?

— Извѣстно хапаетъ. Молодцы сказываютъ, что у него четыре тысячи въ нагрудникѣ зашито.

— Ахъ ты дура-голова, а ты заставь его, чтобъ онъ съ тобой дѣлился; а нѣтъ, я-де тятенькѣ скажу.

— Знаете что, братцы? — дернемте-ка сейчасъ къ Машкѣ, подалъ совѣтъ Ваня.

— Валяй!

— А тятенька…. заикнулся Ларя.

— Тятеньки наши не замѣтятъ: они въ горку играютъ, и страхъ какъ разъярившись. У меня тутъ на углу лихачъ знакомый стоитъ, — живымъ манеромъ доставитъ. Надѣвай, чьи попадутся, шубы, шапки и валяй!

Они вошли въ залу. Тятенька Лари проигрывалъ; онъ пыхтѣлъ и потиралъ рукою животъ. Потъ съ него лилъ градомъ. Ларя подошелъ къ столу. Въ эту минуту тятенька его проигралъ. Оборотивишсь, онъ увидѣлъ сына.

— Ты что стоишь подъ рукой! какъ подошелъ, такъ я и проигралъ, закричалъ онъ на него.

— Я ничего-съ.

— Пошелъ прочь!

Дьячокъ сидѣлъ съ гостемъ, повѣствовавшимъ объ антихристѣ.

— Доложу вамъ, разсказывалъ дьячокъ: у насъ въ семинаріи октава была, Нерукотворенный фамилія ему, такъ въ трезвомъ видѣ и пѣть не могъ; а водки выпьетъ, такъ хоть три часа къ ряду будетъ пѣть. Приступимъ и приложимся къ благодати (показываетъ на графинъ).

— Ну, теперь попремте, братцы. Ларя у тебя въ сюртукѣ-то незамѣтно, спрячь бутылочку хересу. Съ собой возьмемъ.

Двѣнадцатый часъ. Графины долили водкой. Лица мужчинъ дѣлались все краснѣе, и краснѣе; на нихъ выступалъ обильный потъ. Платки то и дѣло подносились ко лбу. Ваня, Шаня и Ларя еще не возвращались. Молодцы мало-по-малу начали выглядывать изъ молодцовой въ комнаты, гдѣ были гости, а старшій приказчикъ Спиридонъ Иванычъ стоялъ у стола и смотрѣлъ на играющихъ въ карты.

— Что, братіе, стоите? отдернемте-ка «моря чернаго пучину», говоритъ молодцамъ дьячокъ. Иванъ Михѣичъ! позволь, по благодати, спѣть съ твоими молодцами?

— Пой, пой!

— Ну, становись, басы къ стѣнѣ, тенора впередъ. Валяй!

Молодцы рѣшились не вдругъ. Басы взялись за подбородки, тенора покосились глазами и начали. Окончивъ ирмосъ, они пошептались между-собою и гаркнули въ честь хозяина.

   Мы тебя любимъ сердечно,   Будь намъ начальникомъ вѣчно,   Наши зажегъ ты сердца,   Мы въ тебѣ видимъ отца.   Рады въ огонь мы и въ воду.   Во всякую не погоду;   Каждый съ тобою намъ край   Кажется рай, рай, рай!

Иванъ Михѣичъ былъ очень доволенъ; онъ даже всталъ изъ-за картъ. Въ довершеніе всего, дьячокъ началъ басомъ: «достопочтеннѣйшему хозяину Ивану Михѣичу, многая лѣта!» «Многая, многая лѣта», запѣли молодцы; они кричали такъ громко, что даже серебро звенѣло въ горкѣ.

Гость раскольникъ только отплевывался. Затравкинъ въ десятый разъ пьетъ за здоровье хозяина.

— Будь здоровъ! просто, братъ, разодолжилъ! важный балъ задалъ намъ сегодня, — ну, поцѣлуемся. Только однако нѣтъ музыки; а то я бы поплясалъ, выкинулъ бы колѣно.

— Мызыки нѣтъ? — будетъ. Зачѣмъ дѣло стало? Спиридонъ, поди позови сюда Никифора; пусть беретъ гитару и идетъ сюда. У насъ, братъ, свой бандуристъ.

— Микифоръ, Иванъ Михѣичъ, не можетъ играть.

— Это что, коли я приказываю….

— Да спитъ; хмѣлемъ маленько зашибшись.

— Ахъ онъ мерзавецъ, ужо я его!

— Да все одно-съ, не извольте безпокоиться; Степанъ на этомъ струментѣ маракуетъ.

— Тащи его сюда.

Явился Степанъ и началъ настраивать гитару. Приготовляясь плясать, Затравкинъ снялъ съ себя сюртукъ и кинулъ въ сторону, только такъ неловко, что онъ попалъ прямо на голову одной изъ гостьевъ. Раздались звуки «барыныни», и онъ началъ отхватывать трепака.

— Лихо, айда Затравкинъ, вотъ такъ разодолжилъ! кричали гости.

Затравкинъ по истинѣ отличился: онъ вошелъ въ такой экстазъ, что снялъ съ себя сапоги и, надѣвъ ихъ на руки, началъ ими трясти и прихлопывать, какъ то дѣлаютъ ложками полковые плясуны. Когда онъ кончилъ, его подняли на руки и начали качать. Во время пляски одинъ изъ молодцовъ успѣлъ стянуть со стола початую бутылку хересу.

— На рукахъ возьмутъ тя! воскликнулъ дьячокъ, смотря надъ подбрасываемаго кверху Затравкина и отъ удовольствія потирая желудокъ.

— «Мерзость!» проговорилъ раскольникъ и плюнулъ чуть-ли не въ десятый разъ.

— Чѣмъ-же? спросилъ дьячокъ.

— Тѣмъ-же, что плясаніемъ бѣса тѣшатъ.

— На пиру да воспляшутъ! даже самъ псалмопѣвецъ, Давидъ, скакаше, играя.

Дьячокъ понюхалъ табаку, раскольникъ снова плюнулъ и отвернулся.

— Табашники, любодѣи и плясаніемъ бѣса тѣшущіе, всѣ будутъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ.

— Табашники-то за что же?