Апраксинцы - Николай Лейкин

Вотъ стоитъ шкапчикъ съ башмаками. Около него сидитъ на низенькой скамеечкѣ владѣтельница его, извѣстная сплетница, Наумовна, жена департаментскаго сторожа, обладающая желудкомъ, имѣющимъ способность вмѣщать въ себя баснословное количество кофію. Бой-баба, зубастая, хоть отъ кого, такъ отгрызется. Она вяжетъ чулокъ и перебранивается съ сосѣдкой-рубашечницей за то, что та отломила ручку у ея кофейника.

— Вишь носъ-то поднимаешь, будто барыня, кричитъ она: — чѣмъ важничаешь-то? что дочь-то за городовова выдала! видали мы виды-то!… Давно-ли разбогатѣла-то? Помнишь еще, какъ у сосѣдокъ по рублю въ долгъ на товаръ выпрашивала; знаемъ мы съ чего въ ходъ-то пошла, — воздахтора [15] Пашкина обошла, тотъ съ дуру-то и далъ сотенную.

— Ахъ ты, халда эдакая, вѣдьма кіевская! ты что орешь? управы что-ли на тебя нѣту? Мало тебя мужъ-то за косу таскаетъ, шлюху эдакую! завопила рубашечница, кинула въ сторону работу и подбоченясь встала на порогѣ въ величественную позу. — Да я Ивану Антипычу скажу, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ! придешь поклониться въ ножки, да ужъ поздно будетъ.

— Велика птица, твой Иванъ Антипычъ! — гордовой и больше ничего. Да мнѣ хоть за фартальнымъ посылай!…

Сцена эта имѣла бы трагическую развязку, мегеры эти вцѣпились бы другъ-другу въ волоса, ежели-бы передъ скапчикомъ Наумовны не остановилась покупательница и тѣмъ не прервала ссоры.

— Не покупайте у ней, сударыня, башмаковъ! и два дня не проносите, — подошвы-то приклеены!.. все еще не унималась рубашечница и долго-бы не отстала, ежели-бы ей самой судьба не послала мужичка-покупателя, спросившаго рубашку.

Около ларя, обвѣшаннаго со всѣхъ сторонъ валенками, рукавицами, гарусными шарфами, кушаками и прочими необходимыми вещами для простаго народа, стоитъ хозяинъ, русый ярославецъ, навѣрно романовскаго уѣзда. въ валенкахъ, крытомъ сукномъ тулупѣ и бараньей шапкѣ; отъ нечего дѣлать онъ наигрываетъ на гармоникѣ, составляющей также артикулъ его торговли.

— Что покупаете, кавалеръ? кричитъ онъ проходящему мимо солдату.

Солдатъ останавливается и смотритъ на товаръ.

— Перстенекъ, сережки для самой, бармоне? предлагаетъ ему ярославецъ уже успѣвшій положить въ сторону свой музыкальный инструментъ.

— Сусемъ не то, зеркало треба.

— Зеркало, изволь есть, что ни-на-есть важнецъ, — вотъ такъ удружу. Держи! говоритъ онъ, обтирая рукавомъ зеркало.

— Это великонько, по меньше, чтобъ за обшлагъ входило.

— Изволь и эвтакія есть. Бери!

Солдатъ принимаетъ зеркало, глядитъ въ него и начинаетъ строить рожи.

— И не разсматривай, кавалеръ: хоть на изнанку рожу вывороти, все вѣрно покажетъ. Зажмурясь бери. Ужъ на томъ стоимъ!

— Цѣна?

— Съ кого три гривенника, — съ тебя четвертакъ!

— У мѣстѣ съ тобой? хладнокровно спрашиваетъ его солдатъ.

— Что-жъ, кавалеръ, шутишь что-ли? давай цѣну!

— Восемь копѣекъ.

— Полно безобразничать-то, давай цѣну! Ну вотъ что, ты ужъ мнѣ понравился, кавалеръ важный, Егорья, значитъ пришпиленъ, давай пять-алтынный.

— Гривенникъ дамъ.

— Нѣтъ, служба, себѣ дороже….

Солдатъ трогается съ мѣста…

— Прибавь хоть двѣ-то копѣйки!

— Ни гроша.

— Эй, кавалеръ, воротись! даешь одиннадцать?

— Нѣтъ.

— Ну, что съ тобой дѣлать, давай деньги.

Учинивъ продажу, торговецъ снова беретъ гармонику и начинаетъ наигрывать.

— Степанъ Ефимычъ, полно тебѣ бѣса-то тѣшить, брось! знаешь нонѣ дни-то какіе, постъ вѣдь, кричитъ ему та самая рубашечница, которая ругалась съ башмачницей Наумовной.

И Степанъ Ефимычъ, слушаясь совѣта рубашечницы, оставляетъ на время свои музыкальныя упражненія. Вообще женщины играютъ здѣсь главную роль, да и не на одномъ мѣстѣ торжища, а даже и въ домашнемъ быту, потому что мужья ихъ, получая ничтожное жалованье, находятся въ совершенной ихъ зависимости.

— Что вашъ-то? спрашиваетъ одна сосѣдка другую про мужа.

— Да ничего, теперь пересталъ безобразничать, остепенился, а то, просто бѣда какъ пилъ: изъ дому таскать сталъ. Передъ самой масляной утащилъ съ фатеры кота, да и продалъ въ лабазъ, гдѣ мы муку забираемъ. И, матушка, вѣдь, думаешь, онъ мнѣ дешево стоитъ? На прошлой недѣлѣ сюртукъ ему справила, четырнадцать рублевъ всталъ. Только изъ-за казенной фатеры и маюсь съ нимъ, самъ-то только на сапоги себѣ и достанетъ, а то все пропиваетъ.

— Грѣхи, мать моя, грѣхи да и только!… и мой тоже пошаливаетъ. «Дай, говоритъ, мнѣ, Степановна, десять рублевъ, я, говоритъ, у насъ въ казармахъ, водкой торговать буду: барышистое, говоритъ, дѣло.» Я ему съ дуру-то и повѣрила, да и дала, ну онъ, какъ путный, и водки купилъ, да самъ первый и нализался; пришли товарищи начали поздравлять съ начатіемъ дѣла, да всю водку-то и выпили. Ужъ ругала, ругала я его; гдѣ, говорю, тебѣ пьяной рожѣ водкой торговать, сиди, говорю, по-прежнему въ швальнѣ своей.

Въ то самое время, когда кумушки разсказываютъ о непотребности и пьянствѣ своихъ сожителей, недалеко отъ нихъ происходитъ слѣдующая сцена: Какой-то чухонецъ въ шапкѣ съ ушами на манеръ женскаго капора, купилъ себѣ платокъ и подаетъ торговцу новенькую трехрублевую бумажку. Тотъ долго смотритъ ее на свѣтъ, и говоритъ:

— А знаешь что, вейка, вѣдь бумажка-то фальшивая; что ежели-бы я не доглядѣлъ, вѣдь ты бы меня надулъ….

— Какъ, что ты врешь? кричитъ испугавшійся чухонецъ.

— Нѣтъ, братъ, не вру, а правду говорю. Да ты лапы-то не протягивай, я ее тебѣ не дамъ; ты, можетъ, самъ ее сдѣлалъ.

Чухонецъ труситъ не на шутку.

— Вотъ, братъ, твоя бумажка, смотри! и торговецъ раздираетъ ее пополамъ…

Чухонецъ вскрикиваетъ, вырываетъ у него изорванную бумажку и начинаетъ браниться, изрыгая весь лексиконъ финской ругани. Онъ по простотѣ своей думаетъ, что разорванная бумажка никуда не годится. Торговецъ начинаетъ хохотать, къ нему подходятъ другіе и начинаютъ вторить.

— Да ужъ теперь-то бери ее, она теперь ничего не стоитъ.,

Чухонецъ чуть не плачетъ, а все еще ругаетея, а ларьники такъ и покатываются со смѣху. Бумажка была настоящая и торговецъ хотѣлъ только посмѣяться надъ покупателемъ. Наконецъ онъ сжалился надъ нимъ.

— Ну, лайба, ужъ жалко мнѣ тебя, бери платокъ, давай бумажку, такъ и бытъ уже сдадимъ тебѣ съ нее сдачи, только гривенникъ промѣну.

Теперь, читатели, не угодно-ли вамъ послѣдовать за мной въ самое сердце Апраксина, на такъ называемый развалъ. Боже мой! чего только здѣсь нѣтъ? Что здѣсь не продается и что не покупается! Это-то и есть то самое мѣсто, куда, по увѣренію остряковъ апраксинцевъ, что хотите принесите, все купятъ, — отца съ матерью и того купятъ. Вы увидите здѣсь такія вещи, выложенныя для продажи, что невольно зададите себѣ вопросы: кому они нужны? кто ихъ купитъ? Посмотрите, на землѣ раскинута рогожа и на ней лежатъ самые разнообразные предметы для продажи, какъ-то: половина какой-то французской книжки, нѣсколько солдатскихъ пуговицъ, подметка, дырявая голенища, сапожные гвозди, ручка и крышка отъ чайника, черенокъ отъ вилки, бокалъ съ отбитой ножкой, брючная штрипка и проч. и проч. И въ самомъ дѣлѣ, на вашъ взглядъ вещи эти никуда не? годны и даже не имѣютъ стоимости, а между прочимъ и они найдутъ себѣ покупателя. Напримѣръ: деньщикъ изломаетъ во время чищенья офицерскаго сапога шпору, убоится гнѣва его благородія, да и побѣжитъ на развалъ прибирать шпору, и приберетъ. Попробуйте, поднимите съ рогожи крышку отъ чайника или черенокъ отъ вилки и спросите о цѣнѣ этихъ предметовъ.

— Да что, говоритъ продавецъ, почесывая затылокъ:- дайте десять копѣекъ.

— Что ты, помилуй, да вѣдь она почти совершенно ничего не стоитъ. Ну, кому она нужна?

И на все на это онъ вамъ отвѣтитъ также, какъ отвѣтилъ Собакевичъ Чичикову во время продажи мертвыхъ душъ.

— Да стало-быть она вамъ нужна, коли вы ее покупаете. Что-жъ даете семь копѣекъ! продолжаетъ онъ, вертя въ рукахъ крышку, и ужъ станетъ на своемъ словѣ; потому что онъ знаетъ, ежели она вамъ нужна и пришлась въ пору къ чайнику, то вы дадите за нее семь копѣекъ.

Торгующіе на развалѣ «смѣсь племенъ, нарѣчій, состояній» и русскіе урожденцы Ярославской губерніи, татары, евреи, еврейки, имѣющіе за душой всего капиталу гривенникъ и обладающіе состояніемъ въ нѣсколько тысячъ.

Вотъ, напримѣръ, небольшая лавченка, сколоченная изъ дюймовыхъ досокъ. У ней сидитъ старичокъ съ мѣдными очками на носу и читаетъ божественную книжку. Когда угодно пройдите мимо, вы всегда застанете его читающимъ. Весь товаръ въ этой лавченкѣ состоитъ изъ нѣсколькихъ старинныхъ мѣдныхъ монетъ, старыхъ подсвѣчниковъ, какой-то вазы, двухъ десятковъ книгъ и портрета Екатерины второй. Кажется, какъ можно кормиться отъ такой торговли, а между прочимъ торговля, которою занимается старичокъ, выгоднѣе винныхъ откуповъ и тому подобной промышленности. Дѣло видите-ли въ чемъ: старичокъ этотъ, читающій божественную книгу, — закладчикъ, ростовщикъ, и лавчонка съ вазой и портретомъ Екатерины второй, есть ничто-иное, какъ прикрытіе его ремесла. Старичекъ этотъ отъ извѣстныхъ темныхъ личностей покупаетъ и принимаетъ въ залогъ разныя вещи, доставшіяся имъ случайно. Подобнаго рода торговыя заведенія не нравятся и самимъ апраксинскимъ хозяевамъ: нерѣдко бываетъ, что какой-нибудь молодецъ, любящій кутнуть и съигравшій съ хозяиномъ въ темную [16], сбываетъ этому старичку хозяйскій товаръ, разумѣется за четверть цѣны. Загляните-ка въ квартиру этого старичка, чего-чего вы тамъ не увидите: и составныя части дорогаго салопа, т. е. мѣхъ отдѣльно, воротникъ отдѣльно, и покрышка также, карманные часы, только почему-то большею частью безъ колечекъ, серебряныя ложки, куски шелковаго товара, перстни и прочія цѣнныя вещи. Старичекъ этотъ читаетъ, читаетъ божественную книжку, по временамъ подыметъ голову, да и спроситъ проходящаго: «серебряныхъ, золотыхъ вещей не продаете-ли?» Бываетъ, что и найдетъ продавца. Въ эту-то часть Апраксина и несутъ на продажу всевозможныя вещи, начиная отъ черно-бураго лисьяго салопа и кончая рваными штанами, на которыхъ однѣхъ дыръ столько, что и не перечтешь. Вещи, подобныя черно-бурому салопу, сбываются закладчикамъ, а рѣшетчатые штаны жидовкамъ.