Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

городского парка, и я всю дорогу рассказывал о своей жизни, стараясь скорее отвлечь себя, а не Севу от его странностей. Говорил, что живу один; у меня есть кот, которого зовут (тут я запнулся и соврал): «Сеня»; что работаю на литейном заводе сборщиком, а скоро должны призвать в армию. У меня есть красивая девушка на три года младше меня, и что она, пока в школе каникулы, работает билетёром в кинотеатре, поэтому можно будет туда ходить бесплатно, но, правда, не к началу сеанса, а после того, как все рассядутся, и погасят свет. Что у меня много друзей-хулиганов, а пара-другая и вовсе рехнувшиеся. Что бабка моя умерла два года назад. В последнее время та пристрастилась настаивать некую траву под названием морозник, хвасталась, что снова обрела девичью талию, но, к сожалению, потеряла аппетит. Я даже как-то пошутил, что вскоре она станет моложе меня. Но бабка не успела достичь этой цели: три последних месяца она полностью отстранилась от пищи и затем отдала Богу душу.

«Жаль», – посочувствовал Сева.

Мы подошли к кинотеатру, когда сеанс уже начался. В очередной раз показывали «Большой вальс». Моя девушка Люся уже ждала нас возле чёрной портьеры, завешивающей вход. Я представил ей своего дядю, а он, сделав какой-то нелепый комический реверанс, поцеловал Люсе руку. Девушка засмеялась. Кое-как мы нашли три свободных места в середине зала возле прохода.

Я видел это кино уже раз пять или семь, не знал только того, с чего всё начинается, впрочем, не узнал и в этот раз. Недолго я крепился и ёрзал в кресле, ибо вскоре заснул под знакомые до оскомины любовные перипетии Штрауса и оперное подвывание Милицы Корьюс. Долго ли я плутал в паутинах дрёмы, но очнулся от лёгкого смеха Люси, которая пыталась сдерживать в ладошку смех, в то время как Сева тихо бубнил ей на ушко что-то исключительно смешное, махал на экран и на пальцах к тому же что-то параллельно изображал, словно показывал фокусы. Воистину, все неприятности подкарауливают нас в тот момент, когда дремлет наш разум. Но поскольку провидение не раз предупреждает нас об опасности, прежде чем огорчить, то я не придал этому никакого значения. Осознал я это несколько позже. Короче говоря, мы в хорошем расположении духа вышли после сеанса на белый свет, и Севастьян попрощался.

«Стой!» – я окликнул его. Севастьян обернулся.

«Заходи сегодня к шести». – Я назвал адрес.

Севастьян стал отнекиваться, ссылаясь на то, что он обещал сегодня постирать бельё.

«Жаль», – почему-то теперь уже сказал я.

«Какой хозяйственный парень», – фоном заметила Люся.

«Впрочем, я приду», – неожиданно быстро поменял решение Сева. На этом и договорились.

Мы нередко собирались в моей комнате, но в этот раз причина была серьёзной. Я хотел до армии продать свой мотоцикл, а мой приятель, уже выше упомянутый «Муха» обещал мне вечером принести накопленных денег, и, если я разберусь с зажиганием своего К-175-го, то купить его.

У моего К-175-го, несмотря на его нежный возраст, была уже богатая биография. Я купил его пару лет назад у своего чокнутого друга по имени Лёша «Проказа». Он действительно был с каким-то рябым лицом, да и фамилию носил соответственно: Проказников. За неделю до того, убегая на нём от «володарских», «Проказа» улетел в кювет, разбил себе и без того непутёвую голову о трухлявый пень, а К-175-му погнул раму и что-то ещё по мелочи. «Володарские» хотели было ещё ему поднадовать, но по-джентльменски и благоразумно вместо этого отвезли неудачливого мотогонщика в приёмный покой. Мотоцикл я покупал уже у его старшего брата.

Теперь пришла и моя пора продавать мотоцикл. К вечеру вся шатия была в сборе. Предполагался обыкновенный сценарий с коротким прологом, кульминацией, когда «Муха» выходил покурить на крыльцо и возвращался с разбитым носом, ажиотажем, подогретым желанием догнать (кто на мотоцикле, а кто пешком), обидчиков, и всё заканчивалось развязкой: обычно никого не догнав, мы догонялись сами, останавливая «коня» у магазинчика и закупая очередную порцию вина. Утром, на заводе делились друг с другом недостающими элементами мозаики от терявшейся в туманах развязки действа.

Но, в этот раз, как говорится, что-то пошло не так.

Началось с того, что я никак не мог починить систему зажигания, и мой К-175-й, настойчиво проявлял нрав привязавшегося ко мне жеребца, ибо явно не хотел менять хозяина. «Муха» нервничал, пересчитывал деньги, несколько раз выходил покурить на крыльцо, но возвращался, к всеобщему удивлению, целым и невредимым. Но, наконец, мотоцикл, вздрогнув, ожил и загремел выхлопными трубами на весь коридор. К этому времени все, кроме меня уже нарезались, а Севастьян обрёл всеобщую симпатию. Он шутил, плясал, пел эстрадные песни и даже исполнял какие-то пантомимы. Все ему аплодировали, рассевшись полукругом. Я угрюмо вошёл и примкнул к весёлой компании, одновременно пытаясь догнать их кондицию хересом, который пил целыми стаканами.

Севастьян вдруг ринулся к радиоприёмнику, покрутил ручку настройки, через писк и треск выплыла лирическая песня, и он, подхватив Люсю, ринулся описывать в танце круги по комнате:

«Домино, домино,

Будь весёлым, не надо печали,

Домино, домино,

Нет счастливее нас в этом зале…» – неслась из репродуктора эта злосчастная песня.

Проделав несколько туров, они, запыхавшись, повалились на кушетку, Сева уселся прямо на своего тёзку, который истошно взвизгнув, выскочил из-под тощего седалища и ринулся в угол. Я стал ощущать, что память моя начинает меня подводить. Помню, в коридоре «Муха», расплатившись со мной за мотоцикл, повёл его на улицу, оседлал, взвёл, дал по газам и К-175-й стрелой помчался в вечернее пространство, мгновенно скрылся в кустах, и заглох. «Муха» выволакивал его обратно на дорогу, вынимая из рамы ветки.

Возвратившись по куда-то ускользавшему от меня коридору в комнату, я широким жестом кинул на стол деньги и заревел что-то нечеловеческое: видимо, просил добавки. Гости косились на меня, о чём-то беседовали, кто-то настраивал гитару. Почему-то в комнате не было Севастьяна и Любы. Едва я задумался, где они могут быть, как тут же комната начала менять свою геометрию, и я «поехал в Ригу».

Вылетев на улицу, я упёрся руками о стенку дедушкиного сарая, и бурая лава изверглась из моего нутра нескончаемым потоком. Я кашлял, сплёвывал горечь и не мог утереть глаз. Не знаю, сколько прошло времени, оно, кажется, остановилось, когда я начал приходить в себя, точнее, не в себя, ко мне основательно пришёл тот ненавистный дед Ермолай из далёкого детства. В ушах стояла гулкая тишина, обеспокоенная биением сердца в висках, и Ермолай тяжёлым взглядом оглядывал окрестность. Тут начались галлюцинации, а, может быть, где-то рядом закопошилась кошка или крыса, но мне показалось, что я отчётливо слышу доносившиеся из сарая звуки. Я был