Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

«Ой, ли!», – взмахнула ладошами Раиса Яковлевна.

«Не верите?» – я играно оскорбился, пошёл в комнату и вернулся со старым рисунком Севастьяна

«Вот, глядите…», – и тут я начал объяснять, в чём именно состоит секрет этого художественного произведения, незаметно припадая к плечам и шее Раисы Яковлевны, пытаясь учуять её запах.

Я не смогу объяснить, что было дальше. Помню только резко брошенный взгляд возлежавшей подо мной Раисы через моё плечо в самый момент моей мужской разрядки и звук хлопнувшей за моим сыном двери.

Вечером я сидел один на кухне и ждал разговора с сыном. Он не пришёл, Раиса принесла конверт и кинула его мне на стол. Я его распечатал, там было ещё три конверта. В одном лежали денежные купюры на сумму …тьсот рублей. Открыв другой, я изумился: это было письмо моего отца, которого я никогда не видел, к моему сыну, которого я больше никогда не увижу. Наверное, следует его полностью перепечатать:

«Дорогой мой, нашлась и для тебя, милого, вакансия в наших просторах, дабы мостить дорогу железную по нашей стране многострадальной и ради богоугодия, да промеж того рублём будешь сыт. Приезжай, внучок, ибо немногие войдут во царствие путейское сие, понеже и дефицит толковых людей наблюдается в пустынях наших таёжных. Стар я, друг мой, готов отдать тебе бразды правления непутёвого местного люда, ибо иначе некому. Приезжай, дорогой мой, вот координаты мои – »

Я развернул последний конверт. Там было:

«Дорогой отец, после всего, что произошло, я не могу даже думать о тебе и моей жене без гадливости. Прощайте, деньги я вам двоим оставил на первое время, получу – пришлю ещё. Раисе я снял комнату и тоже на первое время оставил денег. Меня попрошу не искать. Всё». И подпись.

Раиса вскоре действительно съехала на новое место жительства, а внук остался у нас. Как-то я пошёл с ним гулять и завёл его в один переулок, куда мы никогда не заходили.

«Внучок», – сказал я, как мне показалось, голосом моего деда. – «Во-первых, пообещай, что никому-никому не расскажешь про то, что ты сейчас увидишь, и будешь молчать до тех пор, пока тебе не будет восемнадцать лет. Знаешь такую цифру: восемнадцать?»

Внучок немного помолчал, так, что успел дважды моргнуть своими длинными ресницами.

«Ты мне расскажешь тайну деда Ермолая?» – неожиданно спросил он.

Я даже не вздрогнул, а только грустно усмехнулся:

«Да, я расскажу тебе тайну деда Ермолая. Так ты знаешь такую цифру: восемнадцать?»…

Фигут

Центровая

Степашин отчаянно полюбил одну баскетболистку. Не будем называть её фамилию, скажем только, что она была центровой нападающей запасного состава олимпийской сборной и лучшая подруга знаменитой Ульяны Семёновой. Влюбился Степашин чисто платонически, и, как некоторые ходят на балет и носят балеринам за кулисы букеты цветов, так Степашин не пропускал ни одного матча своей возлюбленной. Он даже приобрёл сезонный абонемент в VIP-ложе и по окончанию матча, не интересуясь результатом встречи, отправлял в раздевалку нарочного с шикарными розами.

Как-то после очередной игры, решившись лично объясниться в своих чувствах, он подкараулил баскетболистку у запасного выхода одного спортивного комплекса, шагнул ей навстречу, но смутился, глядя ей в живот и боясь поднять глаза. Поправил очки, пробурчал слова извинения и постарался поскорее уйти, готовый провалиться от стыда. Баскетболистка весело рассмеялась и пригласила Степашина на чашечку кофе.

С тех пор он сам подносил ей невинные подарки, но этим ограничился. Иногда, правда, центровая приседала перед ним, как перед ребёнком, на корточки, а он шептал ей на ушко что-то приятное.

Однажды, после заседания правительства Фурсенко, Кудрин и Николай Анисимович задержались за пустяшными разговорами у Фрадкова. Слово за слово, и разговор пошёл о Степашине и его пассии. Не будем пересказывать подробности мужского разговора, отметим только, что молчавший на всём протяжении беседы Фрадков вдруг не выдержал и выдал:

«Мал клоп, да вонюч», – имея в виду своего недруга.

«Мал золотник, да дорог», – поправил лояльный ко всем Николай Анисимович.

Красная Тора

В В-ской губернии, в районе оседлости родился мальчик, который хотел при рождении закричать, но поднял глаза, увидел смотрящего внимательными глазами на него отца, подумал, и не стал кричать. Отец пригляделся внимательно и, решив, что младенец не жив, взялся обеими руками за голову, начал вслух вспоминать молитвы, затем ринулся вон во двор, испугал там скотину и засмотрелся на пожар: горело что-то в соседнем местечке.

А мальчик улыбнулся, посмотрел в корыто, в котором его обмывали, и увидел своё там отражение. Отражение было так себе: вода ходила рябью, отражались на заднем плане какие-то тётки-повитухи, ещё, наверное, скудная домашняя утварь – короче, сплошная акварель.

«Ай-вей», – воскликнул возвратившийся с пожара отец, узнав, что ребёнок ещё к полудню дышит, и в качестве праздника выкатил на середину двора бочку с селёдкой, чтобы ему из окна удобнее было видеть, кто из гостей угощается. Люди подходили со своей крынкой кваса, испуганно брали за хвост селёдку и скромно отходили в сторону, где её и употребляли, отвернувшись. Так прошёл первый день рождения этого мальчика.

Когда мальчик стал подрастать, его часто возили к бабушке с дедушкой вёрст за сорок в имение Лиозно. Там было весело, тем более, что мальчик уже подрос. Дедушка один раз нарисовал ему на верстаке обломком угля корову, и мальчику это понравилось. Он вспомнил корыто, в которое улыбался в свой первый день жизни, и эта корова, говоря кинематографическим языком того времени, экстраполировалась на первое его впечатление.

Мальчик (ещё тогда жестами), объяснил дедушке, что будет рисовать, и дедушка дал мальчику кусок угля. И он что-то нарисовал на том же верстаке, за что дедушка его похвалил, но сняв внука с табурета, мокрой тряпкой стёр первое произведение мальчика, видимо посчитав его неэстетичным. Собственно, оно таким, наверное, и было: на ошибках учатся, не ошибается тот, кто ничего не делает, да и вообще первый блин…

Он подрастал. Один раз они пошли с хлопцами на речку, и над ним подшутили. Пока он плавал голышом на соседний остров и пытался там поймать утку, по мальчишескому своему сознанию считая, что это его Птица Счастья, друзья на берегу забрали его вещи и продали на местном базаре за семечки. Утку он не поймал, зато получил первый суровый житейский опыт. В жизни их будет много, да и счастье у него будет.

Он прождал голышом на берегу речки до тех пор, пока не скрылось Солнце, и всё это время смотрел в Небо. Он вспоминал Письмена и сказания, мотивы утренних молитв и субботних песнопений. Незаметно для него Светило закатилось, и, в темноте, сыпавшей в него метеорами звёзд, в срамном виде ринулся домой перебежками: