Человек в круге - Владимир Югов

Но я был все-таки плохой газетчик, потому что небрежно спросил:

— Лошадей покормил?

— А то как же! — обрадованно сообщил Дайнека. — Ты как заглянул туда, я сразу и приказал…

— Извозчиком я был, пацаном начинал.

— Ага, это тоже такое случалось и со мной… Я сразу приказал! А то каждый болтается, а делом не занимается… Ты правда был этим? Конюхом?

— Ну да.

— А как же в газету? Грамота-то… Впрочем — все бывает.

— Бывает, — сказал я.

Он подошел ближе и сел у моего ложа.

— Старшина, старшина! — зашептал. — Не нравится все это мне! Бросили, ушли. Ну нас привели. Ну и что? Это же граница. А, выходит, у нас никакого опыта… Все так бросить, все открыть! Нате и идите!

— Тебя по какому принципу сюда назначили?

— Я всегда покладистый. Не рассуждаю, а — есть!.. Но скажи, старшина, этого-то по тутошним временам мало. Я завтра встану — что делать? Как прочно закрыть эту теперь дыру? Уже мои троих задержали с верблюдами. Что я обязан предпринять — вопрос!

— Тебе сколько лет?

— И лет мало. Всего двадцать для таких дел. Я не верю, старшина, пусть и пишут об этом мало, что не боги горшки лепят. Каждый Бог должен быть в своем деле. Я тебе не Бог, старшина. И ты давеча правильно говорил о негативе. Я — негатив тот самый и сегодня есть тут. Приедешь — я тебя прошу: доложи! Не страшно, мол, что все и непривлекательно. Страшно от назначения… Пошел я, извини!

Дайнека вышел, но вскоре вернулся с шинелью.

— На, надевай. И попрошу тебя… Второй вопрос — жена начальника бывшего. Это вопрос. Отсюда я ничего не сделаю. Ты должен знать, что бывший начальник заставы — сирота. И жена его родилась с таким же счастьицем. По детдомам обитались. Куда им теперь? Вот в чем вопрос!

Мне стало стыдно от своего высокомерия. От своих этих пышных раздумий. Моя вставочка о конюхе и ездовом Дайнеку сделала доступнее. Он думал: старшину сажают в кабинку полковника. Это неспроста. Перед такими держи ухо востро. Но только искренне сказанное для него — раскрыло лейтенанта. Он, оказывается, выше, добрее, умнее.

— Я не знал о сиротстве, — сказал я. — Ты прости меня.

— Детишек! Птенчиков! Я и сам поначалу обрадовался. Если детишки здесь, так не пропадем. А одумался… Никто ее тут жить не оставит, хоть бы кем ее поставил: уборщицей, телефонисткой или там еще что придумал бы. Не дадут ей тут быть. А аул ближний — в сорока верстах отсюда. Там бы пристроить да шефство взять…

Я вспомнил Железновского: всех, всех! Всех!

Всех — под вышку? Всех — под подозрение?

Ее-то в первую очередь.

— А ехать в Россию ей — голодно там.

— Ты в России заканчивал училище?

Он кивнул головой.

— Шефство взять над ней не дадут, — сказал я.

— Скажут, что покрыватель чего-то, твоего наподобие негатива.

— Это точно.

Утром ни свет ни заря прибежал продрогший насквозь шофер, с которым мы все сюда приехали.

— Товарищ старшина! Побыстрее, побыстрее! А то опять к вечеру выедем, гупнемся в темноте в сусличью яму, — не вылезем! А с нами детишки будут. Ночи-то — у-у-у!

— Ты берешь с собой жену начальника заставы? — спросил я его, увидев два чемодана, стоящие рядом с машиной.

— А что ей тут быть? Она ломоть отрезанный, — спрятал он глаза.

— Единолично решил?

— Единолично. — Шофер подошел ко мне вплотную, он изучал меня. — А ты что, не видишь? Небось, один Егоров достанет за всю шушваль… Я ведь все слышал!.. Забросает бумагами… И потому… Все решено единолично. Согласно уставу, конечно. И просьбе ее самой… Я, старшина, сюда езжу давно. Я знаю эту женщину. Вы ей теперь ничего не припишите! Она святая, если детей тут нарожала и в люди их сейчас тянет. Чтобы уехать! Чтобы по сиротским домам их не устраивали потом, после всего, что может быть тут!

— Поехали! — насупился я.

— И смотри, старшина! Не играйся! С огнем не играйся! Чего не надо не пиши!

— Все у нас с тобой насчет ее отъезда совпадает.

Я старался говорить тихо.

4

Первая любовь полковника Шугова.

Елена Мещерская и загадочный полковник Н.

Знакомство с генералом С.

Две небольшие заметки в районной газете.

Поединок Шугова с генералом С.

Встреча с Игорем Железновским в Ленинграде и судьба Соломии Зудько.

Все, что здесь оставалось, это какая-то неправда. Дул неистово афганец в ксерофитном редколесье, древовидный можжевельник плясал на ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже научились брать с помощью ослика, ходящего по кругу, воду новые жители заставы, засыпало песком и пылью. Небо было мутным, и никакие астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда, наверх, к светлым и желанным в такую погоду облакам.

Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто мне не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне не даст написать ни слова в защиту жены Павликова и ее детей… Ах, товарищ шофер! Ах, Федя, дорогой! Знал бы ты, как я стал тебя уважать после того, что ты мне сказал… Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся. Мой цензор Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за валидол и взмолится:

— Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.

Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время, пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, — там участвовала в ликвидации Курляндской группировки врага, — сюда, в Богом забытый и давно покинутый им край.

Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.

Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с человеком в пенсне, перед которым — я со страхом потом думал, узнав позже о его необузданной всесильной власти, — дрожали не сотни, не десятки миллионы людей.

В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее иначе и не называл — не мог же Игорь Железновский, ради просто словца, сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова) усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.

— Нет, нет, нет! — испугалась она, не доверяя мне детей.

Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал, почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и злому… Что же есть тогда жизнь? — подумал я, кутаясь в плаще, который передал мне лейтенант Дайнека. — Почему так скоропалительно люди распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат, негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.

Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное, очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были влюблены. «Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова, выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне чемодана майора госбезопасности Железновского?»

Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины. Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в книгах, — уверял себя я. — Я давал слово тут, на этой страшной пустынности разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и что в страхе пережил.

Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону, подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время поговорить, попить чего-нибудь… Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце, зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать нашим общим.