Ангел нового поколения - Татьяна Полякова

Не помню, сколько я так сидела, небо за окном начало сереть, я смогла глубоко вздохнуть и подняться. Включила свет, убежденная, что это не поможет справиться со страхом, в темноте или при свете, он рядом. Нечто, не поддающееся определению, то, чему не было слова в привычном языке. Может быть, Азазель? Пожалуй, я даже была готова смириться с его присутствием, не это меня сейчас волновало.

Я достала из шкафа альбом со своими детскими фотографиями. Вот мне три года. В то лето мы ездили в Евпаторию. Ботанический сад, кусты роз… опять море. Так, это уже следующий год, мое четырехлетие. Новогодний утренник в детском садике. День рождения двоюродной сестры, мой день рождения, опять утренник. А вот летние фотографии, под ними подпись «Геленджик» и дата. Здесь мне уже шесть лет. Каждое лето мы ездили куда-то отдыхать, и после каждой такой поездки непременно оставались фотографии. Я пролистала альбом до конца. Вот здесь я уже в третьем классе, прекрасно помню эту поездку в Судак. Только на память об одном лете не осталось фотографий, лето, когда мне исполнилось пять лет. Я проверила другие альбомы, хотя прекрасно знала, что, если бы какие-то фотографии остались, они были бы в первом альбоме. Моя мама отличалась невероятной аккуратностью, все было разложено по годам и подписано. Я вновь вернулась к первому альбому. Лето, новогодние утренники, день рождения, а вот мы на даче у моей тетки, желтая листва, трехколесный велосипед. Велосипед мне купил папа, когда я пошла в подготовительную группу детского сада, то есть здесь мне уже шесть лет. Выходит, мама все же перепутала фотографии, эти должны быть после Геленджика. Я аккуратно вынула верхнюю. Фотографии явно переставляли местами. А вот и подпись, тщательно зачеркнутая. Три фотографии зачем-то поменяли местами. Или те, что были здесь, убрали, а на их место определили сделанные годом позже?

Я включила настольную лампу, поднесла к ней альбом. Я держала его так, чтобы свет падал снизу на нужную страницу. Двадцать лет назад мама тщательно зачеркнула подпись под фотографиями и даже передвинула фотографии, чтобы скрыть зачеркнутые надписи. Она зачеркнула надпись шариковой ручкой, за это время черная паста заметно поблекла, надпись под ней была сделала синими чернилами, я угадывала контуры букв. «Завидово» — пришло как озарение. Конечно, так называлась деревня, где мы отдыхали. А вот и дата. Все сходится. Это не мой ночной кошмар, я действительно была в этой деревне. Я помню. Зачем-то маме потребовалось убеждать меня в том, что мы там никогда не были. И даже переклеить фотографии в альбоме. Вряд ли фотографии, сделанные в то лето, сохранились, если даже надпись в альбоме она решила зачеркнуть, А если бы сохранились? Что бы я увидела на этих фотографиях? Мне стало трудно дышать. И воспоминания нахлынули одно за другим. Не воспоминания, обрывки воспоминаний, но вполне отчетливые. Вот мы входим с мамой в кабинет врача. Женщина с седыми волосами пристально смотрит, улыбается. Я боюсь врачей, я ненавижу их вопросы, мне хочется кричать и топать ногами, но мама просит ласково: «Доченька, пожалуйста, доктор с тобой просто поговорит». Что это за доктор?

Я бросилась к стеллажу с книгами, там внизу моя медицинская карта, когда меня переводили из детской поликлиники во взрослую, она каким-то образом оказалась дома и до сих пор лежит невостребованной. На здоровье я никогда не жаловалась. В последние годы не было даже простуды.

Я искала медицинскую карту, боясь, что во время очередной уборки просто выбросила ее. Но нет, она лежала в самом низу под документами на квартиру. Особенно пухлой ее не назовешь, я и в детстве не очень-то болела. Выписка из роддома, прививки, ОРВИ в два года, когда меня отправили в ясли. Осмотр врачами перед школой. Опять прививки. В пять лет я ничем не болела, если верить вот этим бумагам. Может, врачи — тоже ночной кошмар? Я облизнула губы и взглянула на часы. Еще слишком рано, чтобы звонить маме.

Мои родители вот уже полтора года жили в Мексике. В последнем нашем разговоре папа намекнул, что, скорее всего, они останутся еще на год. Я позвоню маме и спрошу. О чем? О том, что мне вновь приснился кошмар, который, судя по всему, не давал мне когда-то покоя? Мама мастер задавать вопросы, придется ей как-то все объяснять. Нет, это не годится. Кто еще может знать? Тетя. Конечно, она должна знать, что произошло в то лето. Вот только захочет ли рассказать.

Я вышла на кухню, приготовила кофе. Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось. Страх внезапно покинул меня. Я была полна решимости все узнать. «Все узнать, — повторила я с усмешкой. — Все?»

В девять я была в офисе. Ко мне подошла Нина Львовна.

— Сегодня похороны Людмилы, — сказала почему-то шепотом. — Юрьевич говорит, надо ехать всему отделу. Ты как?

— Конечно, поеду.

— А у меня работы по горло… честно говоря, терпеть не могу похороны.

— Кто-то должен остаться здесь, — пришла я ей на помощь.

Через несколько минут, когда все уже были на своих рабочих местах, Сергей Юрьевич сообщил, что возле дома Людмилы нам надлежит быть в 10.30.

— Сегодня, как вы понимаете, не до работы, но помните, что эту работу за нас никто не сделает, так что…

Когда мы подъехали к дому, где жила Людмила, там уже стоял автобус с музыкантами. Музыканты прошли к подъезду, старательно обходя разбросанный по асфальту лапник. Женщина в черном платке вынесла две табуретки.

— Идем в квартиру? — нерешительно предложил Сергей Юрьевич.

— Я здесь подожду, — покачала я головой, убежденная, что и без нас в квартире сейчас тесно. Однако очень скоро выяснилось, что родни у Людмилы немного. Похоронами распоряжалась женщина лет сорока, оказавшаяся ее дальней родственницей. Ей помогали три женщины-соседки. Была еще девушка лет двадцати пяти, подруга Людмилы. Все остальные — досужие зрители.

Гроб вынесли четверо мужчин, как выяснилось, специально нанятые для этой цели. Прощание вышло сухим и очень коротким. Родственница была занята различными приготовлениями, то и дело перешептываясь с соседками: «А водку взяли?» — «Взяли. Три бутылки. И этого за глаза, такие деньги дерут».

Сергей Юрьевич, откашлявшись и чувствуя себя не в своей тарелке, сказал несколько слов. Гроб поставили в машину и поехали на кладбище.

— Я и не знала, что Людмила одинокая, — тихо сказала Зинаида, сидевшая рядом со мной. — Чудно, столько лет вместе работали, а я вообще ничего о ней не знала.

— Жизнь такая, — с печалью отозвался Андрей за моей спиной. — У всех свои дела, свои проблемы…

На кладбище все произошло еще быстрее. Нетрезвые мужики опустили гроб в могилу и забросали его землей. Меня охватила странная апатия, я разглядывала искусственные розы на венках и думала о том, как это нелепо. Я затруднялась объяснить, что конкретно считаю нелепым, просто чувствовала, что так не должно быть.

— Наверное, нам пора, — наклоняясь ко мне, заметил Сергей Юрьевич, но тут родственница Людмилы схватила его за руку.

— Куда вы? А поминки? Я стол в ресторане заказала. Поедемте. Деньги заплачены.

От этого «деньги заплачены» мне стало вовсе не по себе, но Сергей Юрьевич кивнул, и мы поехали.

Стол в ресторане был уже накрыт, мы оказались одни в зале. Выпили, разговор не клеился, лишь родственница перешептывалась с одной из соседок. Так получилось, что я оказалась рядом с двумя другими соседками Людмилы. Одной было лет шестьдесят, другой чуть меньше. Они с аппетитом ели, не особо обращая внимания на окружающих.

— Вот так, схоронили, — сказала одна из них, ее звали Ирина Петровна. — Недолго пришлось Людмиле одной-то пожить. Не в пользу пошло, значит…

— Ладно тебе, Ирина, в такой день…

— Да я чего… теперь квартира-то Полине достанется?

— А кому еще? Вроде племянник какой-то есть, Володи, отца Людмилы. Да он из тюрьмы не вылазит, может, и вовсе сгинул.

— Значит, Полине? Что ж, повезло, квартира хорошая, больших денег стоит. Не зря она так суетится.

— Перестань, тебе говорят.

— Да я что, я просто к разговору.

Пользуясь тем, что на меня мало кто обращает внимание, я встала из-за стола и вышла на улицу. Накрапывал дождь, я стояла под козырьком и ежилась от холода, но возвращаться в зал не спешила. Появилась Ирина Петровна с пачкой сигарет в руке.

— Курите? — спросила она меня.

— Нет.

— А я вот никак с дурной привычкой не расстанусь.

Она закурила, поглядывая на меня с интересом, как будто что-то собиралась сказать и не решалась. Скорее всего, ее мучило обычное любопытство.

— Как же это она упала-то? — наконец спросила она, а я пожалела, что не ушла чуть раньше.

— Никто не видел, — пожала я плечами.

— Ага…. поскользнулась, говорят? Чудеса.

— Там перила низкие.

— Ага… может, и поскользнулась, а может, совесть замучила.

— Совесть? — нахмурилась я, но уходить уже не спешила.

— Конечно. Вы, поди, не знаете, что она родную мать голодом уморила.