Эй, там, на летающей соске! - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наша Ксюша – ЗАГАДКА. Загадка на каждый день. И даже на каждый час. И даже на каждую минуту… Мы знаем о нашей девочке уже очень много, но ещё больше – не знаем. И мне кажется, что так будет всегда. Ксюша растёт – и её загадка растёт вместе с ней.
Может быть… когда-нибудь… что-то прояснится – когда Ксюша начнёт писать стихи. Или музыку…
А пока – мы стараемся понять то, что в наших силах. И помочь – насколько это возможно. “У вас ребёнок не просто редкий, а ОСОБЫЙ”, – скажет доктор Чирков после года общения с Ксенией. Ещё он скажет: “Я даже не уверен, что я должен её лечить. Что я имею право. Ведь если бы всех гениальных и талантливых людей в своё время вылечили, – то они не стали бы тем, кем они стали”. Мы в задумчивости посмотрим на Ксюню (в ту минуту мирно посапывающую в коляске на лоджии) и скажем друг другу: “Мы не лечим. Мы только помогаем”.
Но этот разговор – ещё впереди. А пока нам только три месяца, и нам очень хочется, чтобы нашей девочке жилось полегче, и чтобы она хоть немного поменьше плакала…
Плакать ей нельзя. Плакать так отчаянно, как плачет она, ей нельзя. “Предсудорожное состояние”, “судорожная готовность,” – об этом говорили все приходящие к нам доктора.
А это очень страшно.
ВОПЛЬ ДУШИ:
– Хочу к Александру Яковлевичу!
– Ну, так поезжай! – говоришь ты. – Хоть в это воскресение.
НАШ АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ
Уже трудно это представить, но когда-то мы были не знакомы. С нашим дорогим Александром Яковлевичем.
Мы познакомились семь лет назад.
А произошло это так:
В один прекрасный день я получила письмо от читателя. Это был действительно прекрасный день. Потому что первая книга моих стихов “Лунные цирки” уже давным-давно разошлась, а это письмо от читателя – было первым и единственным. Коротенькое письмо бисерным почерком. По-юношески пылкое и восторженное. Незнакомый читатель по имени Александр Яковлевич горячо просил выслать ему (если у меня таковой имеется в запасе) экземпляр “Лунных цирков”. Он писал, что прочёл мою книгу у приятелей, и сразу же кинулся по магазинам, оббежал даже букинистические, но нигде её не нашёл. Фамилия Александра Яковлевича показалась мне знакомой. Я подумала: если ему так понравились стихи о цирке, – значит, он имеет к цирку какое-то отношение.
Открыла Цирковую Энциклопедию – и, действительно, сразу увидела его фамилию: на первой же странице. Александр Яковлевич был одним из её составителей.
Нашла и статью о нём самом, совсем коротенькую.
И… не поверила своим глазам. “Театровед, цирковед, историк цирка… Родился в 1893 году.” Не может быть!
Я перечитала ещё раз его молодое энергичное письмо и решила: наверное, однофамилец. Или внук. Но вряд ли человек в 92 года способен так вибрировать на стихи и бегать по магазинам в поисках книги малоизвестного автора.
Книгу ему я выслала. Потом позвонила. Он был в восторге! Горячо благодарил. Звал в гости: у него очень много книг, посвящённых цирку, мне будет интересно.
И мы с Антоном отправились к нему в гости. Но до последней минуты так и не знали, к кому же мы едем: к однофамильцу, или к внуку знаменитого Шнеера? Спросить его по телефону: “Вы тот самый?” – мне было неудобно.
…Двери нам открыл невысокий и худощавый, как подросток, с выразительным горбоносым профилем и с ироничным прищуром пронзительных голубых глаз… Александр Яковлевич Шнеер. Тот самый! Родившийся в 1893 году…
Мы вошли в его темноватую узкую комнату, на первом этаже низко сидящей пятиэтажки, с небольшим окном, выходяшим прямо к хлопающей подъездной двери. В комнату, плотно, до самого потолка забитую книгами. Цирк, театр, эстрада, поэзия…
Из-за шкафов торчали рулоны старых афиш. В самом дальнем от окна углу громоздилась гигантская картотека. Рабочий кабинет неутомимого труженика. Сказочное обиталище удивительного человека, который смеётся в лицо своему возрасту.
Я полюбила его с первого взгляда. Как это случается, когда встретишь в этой жизни родную душу…
О чём не смогла рассказать маленькая статья в энциклопедии? Она не сказала о самом главном. О том, что Александр Яковлевич – не обычный искусствовед. Он – рыцарь! Возвышенный и пылкий. По-рыцарски преданный предмету своей любви – Искусству.
Никто мне не рассказывал о цирке, о театре с таким жаром и с такой нежностью, как этот влюблённый.
Он в курсе всего. Он помнит тысячи имён. Кажется, что он просто не умеет забывать. Бывают, оказывается, люди и с таким вот потрясающим неумением. Спроси его о каком-нибудь неизвестном писателе двадцатых годов, и он тут же живо отзовётся: “Сигизмунд Кржижановский? Конечно, помню! В 28-м ходил на его лекции. Потрясающий эрудит был. Никакими шпаргалками никогда не пользовался”.
Спроси его о каком-нибудь провинциальном актёре начала двадцатого века – Александр Яковлевич, не заглядывая ни в какие справочники, расскажет: в каких театрах и в каких спектаклях тот играл. И ещё массу потрясающих подробностей, которых в энциклопедиях не найдёшь. Александр Яковлевич – самая лучшая на свете энциклопедия: живая, смеющаяся голубыми глазами, ироничная и озорная.
Он придумал такой жанр: история пьесы. И воплотил его в Театральной энциклопедии. Открываю, к примеру, статью “Гамлет” – и узнаю ВСЕ: где, когда и в каких театрах МИРА ставилась эта пьеса; я узнаю имена всех-всех режиссёров, ставивших когда-либо эту пьесу; узнаю имена всех-всех актёров, когда-либо в этой пьесе игравших… Ну, не фантастика ли?
– Александр Яковлевич, как это возможно???
Он скромно пожимает плечами: мол, ничего особенного…
Он и сейчас пишет книгу: огромный труд по истории цирка.
Пишет уже много лет. Просыпается в шесть утра, садится за свой письменный стол у окна и пишет “вручную”: своим бисерным почерком…
Пишет без спешки и суеты.
– Если хочешь написать хорошую книгу, не надо торопиться, – любит повторять Александр Яковлевич.
Эта фраза, когда я услышала её впервые – в первую нашу встречу – потрясла меня. “Боже мой, так кому из нас 34, а кому 92?” – подумала я тогда.
Сама же я до того дня всегда спешила, всегда торопилась… Считала, что творческому человеку по-другому никак и нельзя. Но эта вечная боязнь – чего-то не успеть – как дракон, пожирала не только силы и нервы, но порой и само ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ.
“Если хочешь написать хорошую книгу, не надо торопиться,” – сказал мне 92-летний, не ведающий спешки и суеты, Александр Яковлевич Шнеер.
И от этой негромкой фразы в моём мироощущении как будто открылся какой-то новый канал. Словно я услышала голос самой вечности. И она сама остро взглянула на меня голубым внимательным взглядом, полным непостижимого для меня спокойствия…
Нет, не скажу, что с того дня я СОВЕРШЕННО вылечилась от боязни не успеть. Но теперь, когда я начинаю торопиться, нервничать и причитать: “Ничего, ничего не успеваю!” – я слышу голос моего дорогого друга, который мягко напоминает мне: “Если хочешь прожить хорошую жизнь, не надо торопиться”.
…А потом настал черёд Гавра и наших детей – быть очарованными Александром Яковлевичем.
Мы приезжаем к нему то вместе, то порознь, в любом составе. С каждым из нас у него совершенно особые отношения.
Мы обожаем слушать его рассказы. О том, как он учился в Швейцарии, в Бернском университете – когда-то ужасно давно: когда моя бабушка была ещё ребёнком. А Александр Яковлевич уже учился в Бернском университете! Но он рассказывает об этом так, словно это было совсем недавно.
А потом, в двадцатые годы, когда Александр Яковлевич писал букварь для красноармейцев, он придумал такую фразу:
“Мы не рабы, рабы не мы”.
Да, да, её придумал Александр Яковлевич!
– Погорячился… – с горьким сарказмом говорит теперь он. – Опрометчивая была фраза.
Но самый потрясающий из его рассказов – о том, как он ездил в Америку. В девятьсот одиннадцатом году восемнадцатилетним юношей. С тринадцатью рублями в кармане. Рассказ о том, как объездил Америку на трамваях, как работал на галстучной фабрике и ночным разносчиком газет… И о первой любви – к русской, умирающей от туберкулёза, девушке…
Он не смог там остаться – в прекрасной цветущей Америке. Хотя тётушка, к которой он туда приехал погостить, его уговаривала. Он мог бы там поступить в университет, его ждало блестящее обеспеченное будущее… Но он заболел ностальгией.
Его душа рвалась в Россию – в ту Россию, которая в начале двадцатого века для всего мира была средоточием духовности. Практичная, рациональная Америка была Саше Шнееру чужда.
И он вернулся.
И до сих пор не может себе этого простить.
– Ужасная с моей стороны была глупость. Если б я тогда знал, что нас тут ждёт!…
