Эй, там, на летающей соске! - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ужасная с моей стороны была глупость. Если б я тогда знал, что нас тут ждёт!…
…Александр Яковлевич неутомимо пишет свою книгу, она почти готова, но издательство до сих пор не заключило с ним договор, и не торопится поставить её в план.
На днях он опять ездил в издательство, и вернулся страшно расстроенный и мрачный. Впервые я видела его в таком состоянии.
– Александр Яковлевич, ну что они сказали?
– Сказали: надо ждать. Сколько ждать? Я не знаю. Да разве в этой стране кто-нибудь это знает? Нет, не понимаю, зачем я вернулся…
А скоро Александр Яковлевич приедет к нам в гости, чтобы познакомиться с Ксюшей! Познакомиться и непременно подружиться. Он полагает, что 97 лет разницы в возрасте – не помеха для дружбы. И он совершенно прав!
…Когда мне был всего год от роду, Александру Яковлевичу было пятьдесят семь. И кто б мог подумать, что мы с ним, он и я – люди разных эпох и разных поколений – предназначены друг другу для нежной, задушевной дружбы? Что пройдёт три с небольшим десятка лет – и мы будем понимать друг друга с полуслова. О чём бы мы ни говорили: о цирке, о поэзии, о детях, или о нашем дурацком совке…
И только в одном вопросе нет у нас с ним единомыслия. Я, в отличие от Александра Яковлевича, верю, что и в другой жизни, и в иных измерениях мы найдём и узнаем друг друга. Я в это верю. А он почему-то сомневается…
Я смотрю в смеющиеся, сверкающие острым умом, голубые глаза Александра Яковлевича, и очень, очень хочу, чтобы он так же, как я, поверил в НЕРАЗЛУКУ.
– Я приглашаю вас на своё столетие! – торжественно говорит он. – Так что, пожалуйста, не назначайте на этот день никаких дел.
– Ну, разумеется, – говорю я. – Ни-ка-ких!
– Вы придёте?
– Непременно! 25 декабря 1993-го года я у вас.
– Прекрасно! Посмотрим на столетнего человека. Любопытно, не правда ли?
Мы дружим уже семь лет. Александр Яковлевич – мой первый и самый внимательный читатель. Его мнение для меня – важнее и интереснее всех критиков мира. (Если бы таковые вдруг решили обсуждать мои книги!)
И когда я начинаю новую книгу, я всегда думаю: “Что о ней скажет мой любимый друг Александр Яковлевич Шнеер?”
* * *– Как же давно Вас не было! – воскликнул он, протягивая мне навстречу руки. – Я так соскучился!
Его рукопожатие крепкое и горячее.
– Я и сама ужасно соскучилась! Вы – первый, к кому я выбралась после рождения Ксюши.
Я опять в этой узкой, темноватой комнате, забитой книгами и афишами, а на маленьком диванчике напротив меня – сидит мой дорогой друг Александр Яковлевич.
Несколько минут мы просто смотрим друг на друга. И тихо радуемся.
– Нет, нельзя так долго не бывать, – говорит он с лёгким укором. – Я уж думал: Вы меня разлюбили…
– Александр Яковлевич! Я?! Вас?! Как это возможно? Я вообще не умею разлюбливать.
– Значит, мы с Вами похожи. И в этом тоже, – с удовлетворением говорит он. – Я тоже не умею разлюбливать. Уж если кого полюблю – так на всю жизнь. Ну, простите меня, что я мог подумать такую глупость. Прощаете?
– С радостью!
– А теперь рассказывайте о своей красавице. Она ведь у вас красавица?
– Она прекрасна!
– Я не сомневался в этом.
– А ещё она клоун! Клоун и трагик одновременно.
– Настоящий клоун всегда трагик, – говорит Александр Яковлевич.
Я протягиваю ему фотографию двухмесячной Ксении.
Сняв очки, он долго и внимательно вглядывается…
– Поразительно! – говорит он. – Взгляд совершенно взрослого человека. Да не просто взрослого, а глубоко и напряжённо думающего… Уже личность! Неужели всего два месяца? Поразительно… Познакомьте меня скорее с вашей дочерью! Я хочу с ней общаться.
– Александр Яковлевич, мы ждём Вас в любой день!
НА ОСТАНОВКЕ В БУСИНОВО
Наклеив на стену окраинной многоэтажки последнее объявление об обмене (двух маленьких квартир на одну побольше), я пошла к остановке.
Дул ветер. Было по-мартовски серо и сыро. И дождик какой-то мерзкий накрапывал… А автобус куда-то запропастился.
Моя третья отлучка из дома за два месяца. Первая – с Антоном в лес, это – ещё в декабре, когда Иксику было две недели. Вторая – к Александру Яковлевичу, это – в январе. И вот – март.
“Тебе нужно обязательно выбираться из дому. Хоть изредка! Развеяться. Вкусить новых впечатлений. Это необходимо и тебе, и – через тебя – Ксюше”, – говорит Гавр.
И вот я стою на остановке в Бусиново. Мрачно, холодно.
Под навес остановки входит молодая женщина с ребёнком на руках. Толстощёкому, курносому мальчику, удивительно похожему на мать, года полтора. В руках у малыша сверкающий игрушечный автомат. Мать ставит его на деревянную скамью: “Стой, Вася”. Вася смотрит перед собой тускло-серыми, навыкате, глазами. Взгляд неповоротливый и безразличный, как у всех перекормленных детей. Мать смотрит на Васю с гордостью и удовлетворением.
Вслед за женщиной топает другой мальчуган, лет трёх, тоже её, но ни одной черточкой на мать и брата не похожий. Худенький, востроносый, быстроглазый.
Автобуса нет.
Толстощёкий Вася солидно дышит на скамье. Ожидание не утомляет и не раздражает его. А быстроглазый мальчуган уже через минуту начинает томиться. Он выскакивает из-под навеса и исчезает из виду. “Максим! Максим!” – зовёт мать.
Вскоре он появляется. Сапожки в грязи. Глаза горят восторгом.
– Мама, мама! Тлавка! Там тлавка! Зелёёнькая!…
Схватив мать за руку, он пытается её тащить туда, где им сделано потрясающее открытие – травка!
Но мать стоит неподвижно, как скала, и мальчуган напрасно бьётся об эту скалу. Она даже не смотрит на сына. Так же, как толстощёкий Вася, она смотрит в пустоту бесцветными, навыкате, глазами.
Устав об неё биться, мальчуган опять исчезает. И вновь несётся ему вслед угрожающее: “Максим!!”
И – вновь:
– Мама, тлавка! Там тлавка!
О, как ему хочется, чтобы она разделила его радость.
– Стой здесь! – приказывает мать.
Не смея ослушаться, мальчик остаётся под навесом. Но радость открытия распирает его, и он то и дело дёргает мать за рукав: “Тлавка, мама! Зелёёнькая!”
– Отстань!
Тогда, непонятый, но всё ещё радостный, он хватается за поручень, которым опоясана остановка, и, повиснув на нём, начинает колотить ногой о металлическую стену.
– Прекрати хулиганить! – в голосе матери – шипучее раздражение.
Он продолжает колотить. Его худенькое задорное личико возбуждено.
– Вася! Стрельни в него, Вася!
Но вооруженный Вася ещё плохо владеет оружием.
И тогда мать, схватив руку малыша, направляет её вместе с автоматным дулом в старшего сына: – Тра-та-та! Тра-та-та! Вот так, Вася! Стреляй в него! Убей его, Вася!…
“УБЕЙ ЕГО, ВАСЯ!” – ещё долго звучало у меня в ушах.
Ехала домой и боялась смотреть по сторонам. Чудилось: мир наполнен выросшими васями…
* * *Прошлое лето… Это было последнее лето, сынок, когда ты носил свою детскую чёлку.
Я ХОЧУ НАПИСАТЬ ТЕБЕ ПИСЬМО
– Старею… – сказал мой мальчик в утро, когда ему исполнилось четырнадцать.
Я хочу написать тебе письмо. О детстве.
О том, как трудно тебе вырастать из детства. И о том, что вовсе не обязательно прощаться при этом с ДЕТСТВОМ. О том, что Детство – категория не столько возрастная, сколько нравственная. Это то, что ты обрёл НАВСЕГДА.
“ОНА УЖЕ ЧИТАЕТ ЗА ЕДОЙ!”
Обязательно записать в дневничок:
Про то, как Ксюнчик впитывает всё в себя: карту полушарий, висящую над её кроваткой, наши лица, узор ковра, огоньки…
Сижу на Антошином диванчике и кормлю её. Старательное чмоканье. Взгляд, в начале сосредоточенный на объекте насыщения, по мере насыщения утрачивает свою деловитую углублённость, и я замечаю, что она смотрит куда-то выше моего плеча. Смотрит с интересом (продолжая сосать). Взгляд скользит, перебегает и даже словно бы оценивает. Я оглядываюсь. – Ксюша читает газету! Антошину газету, которая висит над его диванчиком.
“А ГДЕ КСЮША ТОГДА БЫЛА?”
“А где Ксюша тогда была?”- спрашиваем мы друг друга, когда речь заходит о Крыме, куда мы ездили три года назад, или о Прибалтике, по которой мы путешествовали позапрошлым летом…
Уже невозможно представить: что нашей Ксюши когда-то с нами не было. Как это? А где же она тогда была?…
* * *– И всё-таки ужасно приятно: получать журнал, раскрывать его и читать мамину повесть о твоём детстве… – говоришь ты Антону.
* * *– Ну, как прошёл день?
– Трудно. Антоша весь вечер проплакал. Прямо обрыдался весь…
